С фотографией в руке он сел на край кровати Шона и впервые за долгое время подумал о собственных родителях. После утраты сына его застарелый конфликт с родителями выглядел бессмысленным и глупым. Жизнь одна, и она слишком коротка, чтобы тратить ее на бестолковую злость.
Он снова и снова твердил себе, что не виноват, но осознавал, что и не пытался наладить отношения. Макнил никогда не был близок с родителями и лишь время от времени звонил им из Лондона. И при этом его всегда встречали особенным тоном. Завуалированными колкостями. Как мило, что он позвонил (Почему он не звонил столько времени?). Мать была мастером язвительных упреков, скрытых под сладкой улыбкой.
Когда Марта объявила о своей беременности, Макнил не сразу сказал родителям. Знал, что они не одобрят. Они даже не знали, что он с кем-то живет. Секс до брака в их мире считался грехом. Чем дольше он откладывал, тем труднее становилось сказать. И в конце концов он решил сказать только после свадьбы. Они с Мартой поженились в лондонском регистрационном бюро, в присутствии лишь пары друзей в качестве свидетелей.
Когда он наконец-то сказал родителям, они насмерть обиделись. Мало того, что он не принес брачные клятвы перед лицом Господа, но даже не пригласил их на свадьбу. На свадьбу собственного сына! А узнав об ожидающемся ребенке, они сложили два и два, и это стало последней каплей.
Макнил возил Марту и сына на север только единожды. Он боялся этой поездки, и не без причины. Атмосфера была кошмарная. Хотя родители возились и сюсюкались с сыном, с ним они обращались холодно, а с Мартой почти грубо. Накануне отъезда Макнил поскандалил с ними по этому поводу, пока Марта гуляла с младенцем в коляске. Между ними состоялся болезненный, резкий и полный взаимных обвинений разговор, и то, что осталось невысказанным, было даже хуже сказанного. С тех пор Макнил не возвращался.
Теперь, сидя на кровати, в которой уже больше никогда не будет спать его сын, Макнил впервые думал о родителях без злости. Вспоминал то, что успел забыть. Свое детство. Смех, нежность, защищенность. С ними он всегда чувствовал себя как за каменной стеной, они любили его, пусть и по-своему – сурово и без особого тепла. Очень по-шотландски, как истинные пресвитериане. Можно любить кого-то, но нельзя этого показывать.
Он достал и кармана пиджака мобильный и снова включил. Телефон пискнул и сообщил о нескольких пропущенных сообщениях. Макнилу не хотелось их слушать. Вместо этого он покопался в адресной книге и нашел телефон родителей. Следовало бы помнить его наизусть, но Макнил не помнил. Еще один компонент их отчужденности – после ухода Макнила родители переехали, и он больше не чувствовал себя у них как дома. Дом остался там, где он вырос, и Макнил до сих пор хранил обиду на то, что его продали.
Он тупо слушал, как звонит телефон где-то за шестьсот миль отсюда. В другом времени, другом мире. Макнил толком не понимал, зачем ему понадобилось звонить родителям, но все же позвонил. Может, просто хотел снова свернуться калачиком, как в детстве, отгородиться от реальности, избавиться от всякой ответственности. Трубку поднял отец. Ответ был четкий, вежливый и ритмичный.
– Пап, это я, Джек.
На другом конце линии повисла долгая тишина.
– Здравствуй, Джек. Чем обязан такой чести?
– Шон умер, папа.
На этот раз тишина показалась бесконечной. И наконец он услышал, как отец выдохнул – медленно и глубоко.
– Схожу позову твою мать, – сказал он совсем тихо.
Прошло больше минуты, прежде чем к телефону подошла его мать.
– Ох, сынок… – сказала она дрогнувшим голосом, и по лицу Макнила покатились слезы.
* * *
Когда он вышел из спальни, Марта была в коридоре. Судя по ее взгляду, она поняла, что Макнил плакал.
– С кем ты разговаривал?
– С родителями.
Макнил заметил, как она напряглась.
– И что они сказали?
– Почти ничего.
– Даже не сказали, что так нас наказывает Бог?
Он отвернулся.
– Нет. – Они долго стояли молча. А потом Макнил добавил: – Мне нужно идти.
– На работу, конечно же.
В ее тоне звучал явный укор.
– Убили девочку.
– Наш сын умер, Джек.
– Я не могу этого изменить. Не могу даже найти человека, которого можно обвинить в этом.
Марта стояла напротив, скрестив руки на груди и едва сдерживаясь. И наконец слезы все-таки хлынули у нее из глаз, и без того красных от рыданий.
– Останься, – сказала она.
– Не могу.
– Не хочешь.
Макнил покачал головой.
– Не могу, Марта. Да и не уверен, что в этом есть смысл. – Он проскользнул мимо нее к входной двери. Но потом остановился и оглянулся. – Или есть?
Все накопленное напряжение разом отпустило ее, и Марта обмякла.
– Наверное, нет.
– Прими «Гриппобой», – сказал он. – Я должен вернуть таблетки только завтра.
Марта вытащила пузырек из кармана и на мгновение задержала перед глазами. Потом развернулась и зашагала к ванной в конце коридора. Распахнула дверь, открутила с пузырька крышку и высыпала содержимое в унитаз. А затем с вызовом посмотрела на Макнила.
– В жопу этот «Гриппобой». Надеюсь, я заболею. Надеюсь, я умру.
И она потянула за рычаг, смыв всякую надежду на спасение.
Глава 8
I
Последними к реконструкции лица девочки, которую она называла Лин, Эми добавила ушные раковины.
Больше всего времени занял рот. Обычно соединение клыка и первого премоляра с каждой стороны определяло положение уголков губ. Каждая губа идентична по высоте покрытой эмалью части соответствующих верхних и нижних резцов. Но в этом случае расщелина неба настолько исказила верхнюю челюсть, что Эми пришлось подключать воображение вдобавок к опыту, чтобы изобразить деформированную верхнюю губу.
Эми проработала над губой больше часа, так погрузившись в задачу, что лишь отодвинувшись, чтобы посмотреть на результат со стороны, поразилась ее уродству. Просто кошмар. И если раньше Эми сочувствовала девочке, то теперь прикипела к ней всей душой.
Она нежно установила на место мягкие ткани ушей. В черепе нет никаких намеков на возможный размер ушей. Форма носа строилась на общих закономерностях – как длина, так и положение относительно ушей, но в грубом приближении. А догадаться о длине волос и прическе не было вообще никакой возможности. Эми понимала, что волосы Лин по цвету и густоте похожи на ее собственные, но короткие они или длинные, заплетены в косички или собраны в хвост, вероятно, так и останется загадкой.
У Эми всегда были длинные волосы. Прекрасные и блестящие черные волосы, которыми она всегда гордилась. До одной глупой пьяной бравады на вечеринке в медшколе, когда ей взбрело в голову подстричься под ежик. Самостоятельно. Это была катастрофа. На следующий день она проснулась с похмельем, но трезвая, и с ужасом увидела свое отражение в зеркале. Эми прорыдала почти час, а потом купила парик с длинными черными волосами. Но сидел он плохо, и в конце концов пришлось скрепя сердце несколько месяцев дожидаться, пока отрастут свои волосы.
