Улыбается, ловя ее возмущение. Выпивая, как самый сладкий нектар. Восхищаясь ее отзывчивости и мягкости. Ею восхищаясь. Тому, какой она осталась нежной и охочей до любви, несмотря на все то, что с ней творил Удав.
Колкая боль отрезвляет. Тимур шипит, отстраняясь от Русалки. Слизывает кровь. И наслаждается ее шальной улыбкой и сокрушительной лавой, плещущейся в янтарных глазах.
— Так что ты там привез? — выдыхает, тяжело дыша.
— Подарки от мастера.
Ее и без того большие глаза распахиваются в изумлении, когда Тимур распаковывает привезенные коробки. Холсты, кисти, краски, маркеры, бумага и еще куча всего, чему Тимур и названия не знает. Но судя по горящим радостью глазам Русалки – она знает толк в каждой вещи, что осталось у Тимура от старого друга.
— Мастерскую мою сожги, — просил Руслан в их последнюю встречу. Друг выглядел реальным психом с лихорадочным блеском в зеленых глазах и небрежно остриженными волосами. — Слышишь, Сварог. Я прошу тебя.
— Не сходи с ума, Огнев. Все утрясется. Перекантуешься месяцок и мы тебя вытащим, слышишь?
— Сожги, Тим. Я тебя прошу. Единственное, о чем прошу.
Тимур не смог. Вынес все из мастерской и запер у себя в гараже. Рука не поднялась уничтожить все то, чем жил его друг. Тогда ему казалось, если выполнит просьбу друга – потеряет того навсегда. И сейчас, наблюдая, как Русалка едва не пританцовывает от радости, довольная, как стадо слонов, точно уверен, что тогда поступил правильно. А Рус его поймет.
— Не может быть, — выдыхает она, разворачивая тщательно упакованные кисти. Проводит пальцами по витиеватым надписям с именем владельца и мастера. Ручная работа. Тимур помнит, как Рус их делал, потому что все уши прожужжал, уговаривая Тимура раздобыть ему необходимые ингредиенты. Тот раздобыл, а потом почти двое суток сидел в мастерской, впервые видя друга за работой. Тогда он впервые подумал, что если у человека могли бы быть крылья, то в те дни они выросли у Руса.
Русалка вскидывает на Тимура потрясенный взгляд.
— Это же…это…
— Да, — улыбается Тимур, накрывая ее дрожащие пальцы ладонью, — это кисти Руслана. Он сделал их сам. Думаю, он не будет возражать.
— Тим… — всхлипывает, прижимая к сердцу кисти вместе с его ладонью. Маленькое, но такое большое, оно стучит, как заполошное, чечеткой вытанцовывая шальную радость. — Спасибо.
— Нет проблем, Русалка. Все, что хочешь.
— Все-все? — переспрашивает с озорством.
Тимур кивает.
— Тогда раздевайся, а я пока все приготовлю. Буду тебя рисовать.
И вихрем умчалась, прихватив мольберт.
Тимур раздевается, принимает душ и, не вытираясь, натягивает на голое тело джинсы. Верх оставляет обнаженным, как и ступни. Так босиком и выходит на террасу, где уже ждет Русалка.
Он входит тихо, но она оборачивается, словно почувствовав его. Губа закушена, волосы сколоты парочкой кисточек. На мольберте девственно-белый лист, а на палитре лишь оттенки черного и высокий барный стул у стеклянной двери. На него Тимур и усаживается, прислонившись спиной к прохладному стеклу. одну ногу ставит на перекладину, а другую вытягивает, ступней упершись в нагретую солнцем плитку.
Русалка все это время дышит едва, ловя каждое его движение. Тимур уверен, что даже скатывающиеся с мокрых волос капли не ускользают от нее. И он ощущает на себе ее взгляд, как самую изысканную ласку. Каждый миллиметр кожи горит под ним, каждый рваный вдох обжигает легкие, распаляя настолько неистовое желание, что Тимуру приходится силой удерживать себя на месте. А она обнимает его взглядом, поглаживает, опускаясь все ниже. И никакого смущения, когда в паху все наливается желанием, выпирая под узкими джинсами ей навстречу.
Русалка запускает ладонь в сколотые волосы, ловко вытягивает одну кисточку и больше не смотрит на Тимура. Несколько прядей падают ей на плечо, щекочут шею, от чего она слегка вздрагивает. А ее пальцы порхают над холстом: то мягко, едва касаясь, то размашисто, то кротко. И каждый жест, каждое движение отражается на ее хорошеньком личике, как в зеркале. Вот она хмурится, сведя брови на переносице. Вот улыбается белозубо. А вот закусывает губу, косясь на прикрывшего глаза Тимура. Нет, он не в силах отвести от нее взгляд. Любуется. Наслаждается. И собственная эрекция больше не помеха. Есть что-то запредельное в том, чтобы так сильно хотеть женщину и держать в узде собственную похоть. Вместо этого узнавать ее по капле, по взмаху ресниц или пальчиков угадывая настроение, и тонуть в ее горячем взгляде. Просто быть рядом и ловить каждую ее улыбку, как самый сладкий нектар.
— Ты… — Русалка вдруг отрывается от мольберта, вытирает перепачканные красками пальчики, вздыхает. — Ты замерзнешь, — и говорит совсем не то, что хотела.
— Все хорошо, Русалка, — улыбается, разминая мышцы, ощущая, как по ним растекается тепло. И только сейчас замечает, что после душа не надел перчатки. Качает головой, смотря на свои изуродованные ладони.
И прошлое накатывает ледяной бурей, закручивает снежными вихрями, швыряя Тимура в персональный ад.
Он сжимает кулаки, пытаясь вдохнуть, не дать волю страхам и старой боли проломить стену, которую он выстраивал по кирпичику хренову тучу лет. И сквозь туман боли видит тонкие пальчики на выжженной коже. Они гладят, усмиряя огонь. Ласкают, забирая боль.
— Наши родители дружили со школы: твои, мои и Игната, — слова сами рвутся с языка. Вместе с ним рушится та чертова стена, которая нихрена не помогала, хотя казалась спасением. А стала клеткой, в которой он запер себя, мучась кошмарами, живущий местью. — Учились в параллельных классах, но почему-то дружили крепко. Были самой крутой бандой на районе. После школы разошлись по разным институтам, но все равно остались друзьями. Они даже свадьбы сыграли в один день, — он вспоминает рассказы матери об их сумасшедшем дне свадьбы. Вспоминает ее теплые глаза, сияющие счастьем, и нежные руки. Совсем как у Русалки. Еще один судорожный вдох и рваный выдох прежде, чем продолжить. — Помимо дружбы они вместе делали бизнес. Но Гурину стало мало, он влез в криминал, а отец отказался в этом участвовать. Пригрозил, что расскажет Крушинину-старшему, который к тому времени в подполковниках ходил, связи имел в «органах». На следующий день родители сгорели заживо у меня на глазах.
Русалка вздрагивает и вмиг словно каменеет. Ищет его взгляд, а когда находит – в ее янтаре плещется его многолетняя тьма.
Говорить правду сразу становится страшно. За нее страшно. Что не выдержит. Не поверит. Но и молчать Тимур не мог. Ему нужно ее доверие. Как воздух, которым он дышит. Он ею дышит и хочет ее всю. Как никого и никогда не хотел. Даже Белку.
— Мне тринадцать было, — продолжает Тимур, осторожно притягивая Русалку еще чуточку ближе. Она двигается послушно, как марионетка, но его ладоней не выпускает. Держит так крепко, что ему почти больно. И это колючее ощущение ее ноготков на своей давно умершей коже, странное и почти фантастическое, что Тимур несколько мгновений смотрит на ее пальчики, убеждаясь, что они действительно там, впиваются в ладони. — В ту ночь я у Игната ночевал, — выдыхает со свистом, а у самого разряды тока по рукам, как маленькие молнии. От ее прикосновений. От ощущения ее так близко, что дышать почти невозможно. Но он все-таки делает рваный вдох, как жалкий астматик, и легкие тут же тонут в ее запахе, сладком, сочном. — День рождения праздновали, — усмехается, неуловимым движением тянет Русалку на себя. Она снова послушно переступает ногами. Еще ближе. Еще полшага и он ощутит ее всю кожей, оголенной, как высоковольтные провода. — Пожар увидели слишком поздно. Когда приехали пожарные, дом пылал вовсю. И все двери…все окна были… — голос все-таки его подводит и боль раскаленным ошейником сдавливает горло. Русалка качает головой и делает последние полшажка сама, но не отпускает ладони, только теперь и не впивается в них ногтями, а медленно поглаживает, вкруговую. И волны тепла и нежности разгоняют молнии, но еще туже затягивают обруч на горле.
