— Ночь уже на дворе, — и словно в унисон моим словам застрекотали цикады.
— Вот именно: ночь на дворе, а ты выпендриваешься, как принцесса на горошине, — теперь он сердится. — Вот не сможешь ходить, что я Захару скажу? Он с меня три шкуры сдерет.
Захар Зорин — мастер спорта по дайвингу и владелец клуба, где я тренируюсь, — ребят гоняет в хвост и в гриву, разлада дисциплины не терпит, но ко мне относится как-то по-отечески. И единственный из всех ребят-спортсменов знает обо мне если не все, то родословную точно.
— Марик, ты преувеличиваешь, — морщусь, неудобно поставив стопу, тут же вспыхнувшую огненной болью. — Ты же не виноват, что все так случилось. Только я и эти чертовы каблуки.
— Как будто ты Захара не знаешь, — не уступает Марат.
Знаю. И знаю, что достанется по первое число не только Марату, но и мне, несмотря на всю чемпионскую доброту Зорина. Вот только страх, тугим узлом скрутившийся в солнечном сплетении, перевешивает все здравые аргументы.
— Я не пойду, Марик, — упрямлюсь, вцепившись пальцами в кору дерева.
— И не надо, — соглашается он, чтобы спустя мгновение одним неуловимым движением подхватить меня под коленки и перекинуть через плечо.
Я не визжу, не брыкаюсь, даже укусить этого говнюка не пытаюсь – а смысл? Я что назойливый комар, только дискомфорт доставлю, но Марата не остановлю. Такую груду мышц остановит разве что груда мышц втрое больше. А я, увы, ему и до плеча не достаю, что уж говорить о комплекции. Поэтому я просто вишу вниз головой, каждой молекулой ощущая липкий и противный страх.
— Что это ты притихла, кнопка? — настораживается Марат.
— Настраиваюсь на встречу с тем, кто меня едва не переехал, — выдыхаю, поморщившись от неприятной тяжести в животе.
— Даже не пытайся, кнопка, — хмыкает Марат и ногой толкает, судя по всему, калитку. — Я на твои байки не куплюсь. Знаем – плавали.
Вздыхаю. Надо же, впервые говорю правду, а мне не верят. То ли ложь выходит правдивее – не пойму.
— А если скажу, что влюбилась в твоего доктора, а?
Марат прыскает со смеху, шагая по узорной плитке дорожки, ведущей к дому.
— Тогда поработаю Купидоном, — возвращает он мне игривым тоном. — Привет, Алексей Николаевич, — вмиг посерьезнев, хотя в голосе чувствуется тепло. Так, пожалуй, сын может разговаривать с отцом. С любимым отцом. И от этой теплоты тянет улыбаться. Даже страх затаивается, скрючившись на кончиках пальцев вывихнутой ноги.
— Здравствуй, Марат, — хриплый голос успокаивает. И я точно знаю – он принадлежит не тому, встречи с кем я так до одури боюсь. — Что ж ты так с девушкой…не бережно? — мне кажется, или я слышу смех?
Пытаюсь задрать голову, прогибаюсь в пояснице, чтобы хоть немного рассмотреть того, кого Марат называет Алексеем Николаевичем, и вижу перед собой высокого широкоплечего брюнета в светлых брюках и белой футболке. Он стоит на крыльце, скрестив на груди руки и с улыбкой смотрит на нас. Странный мужчина с мягким светом в темных глазах. Его видно даже в неверном свете фонаря, что освещает крыльцо. Этот не причинит вреда.
— Вредная потому что, — отвечает Марат, удобнее перехватив меня за попу, отчего я невольно вздрагиваю, тут же превращаясь в туго натянутую струну.
— Руку убери, — цежу сквозь зубы. Злость закипает в венах, поднимая к горлу тошноту. — Марик… — но Марат что-то увлеченно рассказывает доктору и явно меня не слышит. А я скольжу руками по его спине, дергаю ногами, пытаясь хоть как-то привлечь внимание Марата. Стучу кулаком, не в силах и звука произнести из-за горького комка в глотке.
А в висках пульсирует елейный голос Удава…на коже горят следы его ладоней…и все нутро скручивает от омерзения. Воздуха не хватает. Хватаюсь пальцами за горло, пытаясь выдрать изнутри хоть немного кислорода. Но его нет. И перед глазами плывет.
— Марик… — сиплю.
— Отпусти, — доносится до меня сквозь голос Удава.
Кто-то перехватывает меня из рук Марата и я вижу его беспокойные глаза. Зажмуриваюсь и зажимаю уши ладонями.
— Не трогай…отпусти…отпусти… — шепчу как заведенная, изгоняя из себя этот мерзкий голос. Рву волосы, царапаю кожу, стирая с себя засосы и синяки.
— Не трогаю! — рвет паутину бреда низкий баритон. — Вот смотри!
Я распахиваю глаза и вижу перед собой словно высеченное из камня напряженное лицо: острые скулы, желваки ходят от злости, хищный прищур, не сулящий ничего хорошего, — и вскинутые вверх ладони в кожаных перчатках.
— Видишь, Русалка, — говорит он, гипнотизируя своим смоляным взглядом, тяжелым и пронзительным, что рентген, — я не прикасаюсь к тебе. Видишь?
Киваю, ощущая, как по спине катится пот.
— И никто не прикоснется, пока сама не позволишь, — добавляет мягко и глухо, чтобы слышала только я.
И напирает, требует ответа, даже не озвучив ни единого вопроса.
А я могу только дышать: рвано, как после километрового кросса. И смотреть в эти бездонные глаза с отражением собственного страха. Смотреть и тонуть в непроглядной черноте.
Вязнуть, как глупая муха в паутине. И впервые не пытаться выцарапать собственную свободу, с сумасшедшей жаждой смотря на того, кто сулит неминуемую погибель. И тянуться к нему, не в силах контролировать собственное тело. Наплевав, что рядом есть еще кто-то.
Просто коснуться его запястья, поймав рвущийся под кожей пульс. И не сдержать вздоха, когда по моей коже поползут мурашки.
В голове становится пусто: все исчезает, стертое одним прикосновением.
Это нечто, что невозможно описать словами. Даже чувствовать это больно.
Как будто сердце сжалось в одну маленькую пульсирующую точку.
Он сдавил его в своей ладони, сейчас сжатой в кулак. Еще чуть-чуть и оно либо лопнет, либо разломит надвое грудную клетку, с силой врезавшись в ребра.
Я делаю жадный вдох и веду пальчиками по линии жизни, прячущейся под перчаткой, к середине ладони. Касаюсь его сжатых пальцев и разгибаю каждый мягко, бережно, страшась сломать и свое сердце, которое почему-то колет, как онемевшая конечность.
Судорожно бьется, набирая силу с каждым разогнутым пальцем. Возвращая ясность мысли и расправляя легкие.
И в эту секунду, когда в груди толкается сердце в унисон пульсу на мужском запястье, я ощущаю, как там, где дышат легкие – раскрываются крылья долгожданной свободы.
Но эйфория длится недолго. Мир, вдруг разукрасившийся нереально яркими красками, бледнеет, расплывается. И черный взгляд с вспыхнувшей тревогой исчезает в темноте ночи. Я трясу головой, ничего не понимая. Ладонью тру глаза, но тщетно. Темень, беспроглядная, непроницаемая, никуда не исчезает. И паника снова накрывает липкой трясиной.
— Тихо, — властный голос рождает табун мурашек. Я замираю и даже, кажется, перестаю дышать, когда лица касаются чьи-то пальцы. На удивление теплые, хоть и затянуты кожей перчаток. Бэтмен приглушенно матерится, крепче сжав мой подбородок. — Алекс! — вздрагиваю от того, сколько ярости в одном слове. Снова тянусь к глазам. — Не смей! — приказывает Бэтмен. И снова чьи-то пальцы держат подбородок, мягкие, но сильные, и совсем другие. Перед глазами вспыхивает слабая точка света. Невольно морщусь.
