Сбегаю по ступенькам и замираю в пороге кухни звонким:
— Мы должны его спасти.
Дыхание сбивается. Прислоняюсь затылком к стене, стараясь ничем не выдать свое присутствие. И где-то на задворках страха горечью растекается обида. Какая-то глупая, детская. Она меня обманула. Моя дочь меня обманула. Она разговаривает. Так хорошо и чисто, словно не молчала последние пять лет. Словно не было в ее жизни ни единого потрясения и ее надломленного: «По-мо-ги».
— Ты ведь уже делала это, — без запинки продолжает говорить Богдана. В ее чистом голосе нет страха или неуверенности. И если я бы уже не слышал ее звонкий голосок, ни за что не поверил бы, что это говорит моя Звездочка.
— Ты знаешь, — удивленный голос Ксанки, чуть хриплый и встревоженный. — Откуда?
— Вот, — снова Богдана, а следом тихое шуршание бумаги и тишина, звенящая, невыносимая.
— У тебя замечательная мама, — после долгих минут ожидания вдруг говорит Ксанка. В ее словах горечь, помешанная на радости. Да, Виктория любила нашу дочь. Я увидел это в ее глазах на том единственном снимке, что нашел в доме Воронцова.
— Да, у меня хорошие родители, — легко соглашается Богдана и я уверен, что она совсем не о Воронцовых.
Но Ксанка не понимает, потому что спрашивает:
— И как же я должна спасти твоего папу? — ее голос дрожит. Она боится, понимаю я. Чертовски боится ответа Богданы. Почему?
— Мы, — парирует Богдана. — Мы должны. Мы ведь семья. А в семье все должны помогать друг другу.
— Ладно. Как мы, — Ксанка выделяет это слово, в котором столько эмоций, что меня даже через стену накрывает ими, смывая к демонам мерзкую крысу страха, — должны спасти твоего папу?
— Мы должны убедить его, что мне стало хуже, — на одном дыхание выдает дочка. — Ему нужно уехать, иначе…
— Нет, Богдана, — мягко перебивает Ксанка. Сердце в груди замирает, и я невольно тру ладонью там, где оно прячется под набором ребер, проверяя, стучит ли. Бьется. Глухо и медленно, на грани летаргического сна.
— Мы не будем врать Руслану.
— Но…
— Ты сама сказала, что мы семья, — теперь я слышу улыбку в ее голосе и необъятную нежность. — А в семье не лгут. Я...я однажды соврала твоему папе и потеряла его и тебя. Больше не хочу.
— Но ты же спасла его, — не соглашается Богдана. И сейчас наверняка хмурится. А под ладонью сильнее толкается мое сердце.
— Нет. Его спасла ты, когда пришла к нему. А сейчас ты прячешь от него свои успехи. Не доверяешь ему. Как я когда-то. Так нельзя. Папа любит тебя. И ему будет больно знать, что ты не доверяешь ему, даже если у тебя есть тысяча причин для этого.
— А ты...любишь? — неожиданно тихо спрашивает Богдана.
— Конечно, — ни секунды не думая, соглашается Ксанка. — Конечно, я люблю тебя. Всегда любила.
— Даже когда отдала меня...Вике? — ее звонкий голосок звучит тихо. Я чувствую, что она устала говорить, срывается на шепот. Но я не могу остановить то, что сейчас происходит. Им нужен этот разговор. А я еще немного полежу на лопатках, куда меня опрокинула моя такая взрослая дочь.
— Особенно тогда. Я хотела для тебя лучшей жизни, потому что ничего не могла дать тебе. А когда поняла, что ошиблась, искала. Но...прости меня, моя девочка. Прости...
Слышу, как отодвигается стул. Тихие шаги. Шуршание воды. И снова тишина. Только теперь в ней нет напряжения, но есть что-то другое, хрупкое. И если нарушить сейчас, все рассыплется мелкой крошкой и уже никогда не соберется. Одним глазом все-таки заглядываю в кухню: Ксанка стоит у раковины, склонив голову и прикрыв глаза, словно собирается с силами. А Богдана...рыжее чудо, что перевернуло мой мир, тихой мышкой соскальзывает со стула и прижимается к матери со спины.
Я знаю, что им еще предстоит длинный и непростой путь, но мои любимые девочки сделали огромный шаг через пропасть шириной в двенадцать лет. И я просто смотрю на них и улыбаюсь.
— Упс, — смеется Ксанка, и по ее щекам ползет румянец, когда она встречается с моим взглядом. — Кажется, нас застукали.
Богдана вскидывается в руках матери и смотрит на меня совершенно счастливой зеленью влажных глаз.
Делаю глубокий вдох, наигранно хмурюсь и только потом вхожу в кухню. Намеренно шумно втягиваю пропахший омлетом воздух, смотрю на накрытый к завтраку стол: салат, сок, гренки, солнечный омлет. Завтрак на две порции. Очень любопытно.
— А меня, значит, кормить никто не собирался? — продолжаю изображать гнев главы семейства. — Хозяева где?
— Так укатили еще утром, — отвечает Ксанка, пряча в словах улыбку. Укатили, значит. Нечто подобное я и предполагал, пока шел по коридору, поражаясь тишине этого дома. Непривычно. Теперь ясно. Ураган по имени Матвей вместе с близнецами—смерчиками просто отсутствовал. Интересно, кому в голову пришла такая светлая идея свалить из дома в выходной, когда я точно знаю, что у них на сегодня никаких планов не имелось.
— Ясно. Ну...раз кормить не собираетесь, о чем шушукались, девочки?
— Так завтрак готовили, — снова Ксанка. — Думали, перекусим и пойдем тебя будить. А ты сам…
Смотрю на своих девочек и только теперь вижу на разделочном столе поднос. На нем тарелка с омлетом, гренки, блинчики, пиала с вареньем и яблочный сок.
— Офигеть, — выдыхаю, потому что реально не знаю, что и сказать. Они действительно приготовили для меня завтрак в постель. — Отлично, — усаживаюсь за стол. — Раз я все испортил, будем завтракать вместе. Сегодня и всегда. Тащите, что там у вас.
Богдана споро накрывает стол, усаживается между мной и Ксанкой, и мы просто завтракаем. В полной тишине, которая совершенно никого не напрягает. А я поглядываю на своих девчонок и наслаждаюсь тихим семейным счастьем, о котором даже не смел мечтать. Я не пытаю Богдану, не задаю вопросов и не показываю, что я что-то слышал. Хотя уверен, Ксанка все поняла. Но я не тороплю дочь. Знаю: она все расскажет сама или не расскажет. Это ее право, даже если при мысли, что она не доверяет мне после того, как пришла сама и попросила о помощи, мне очень больно. И я приму его, потому что она уже взрослая. И жизнь тоже ее не пощадила. Жизнь и человеческая глупость.
Но Богдана принимает решение гораздо раньше, чем я разделываюсь с омлетом.
— Дима убил маму, — говорит, чуть запинаясь.
Ксанка роняет стакан с соком, со звоном тот разлетается на осколки. Но она даже не замечает этого. Смотрит на Богдану так ошарашено, что я всерьез трушу за ее состояние: бледнеет за секунду, вцепившись в край стола.
Перевожу взгляд на дочь. Она смотрит в тарелку, так же крепко сжав в пальчиках приборы, как Ксанка стол. Откладываю свои, сглатываю. Богдана поднимает голову и в ее взгляде — только боль. Черная, вязкая, растирающая в порошок яркую реальность. А у меня в венах вскипает чистая ярость, потому что теперь я знаю, почему Воронцов так яро не хотел показывать свою дочь специалистам.
