Тот качает головой сердито.
— И чего это за выходки, а? А если бы сорвался?
Опускаю глаза, переступаю ногами.
— Ох и дурень, — и не понять: одобряет или осуждает.
— Дядь Саш, заберите Катю, — выдаю хрипло. — Пожалуйста. Вы же можете. Вам же отдадут. У вас семья. А ей семья нужна, понимаете.
— Крис…
— Она не сможет одна, понимаете. Пожалуйста… Пожалуйста…
— Крис, — Плахин батя обнимает за плечи. — Все будет хорошо. У Кати будет семья. Я тебе обещаю.
…Не сдержал обещания — умер. Через неделю после. Разбился на машине. И Катю так и не забрал. А ведь обещал. И непонятная злость мешает дышать. А Печенька храбрится, щебечет о всяких пустяках.
Сегодня ее забирают в приют. Сегодня ее заберут от меня. А я все никак не могу придумать, как сбежать. Планы рушатся один за одним. Нам не дают побыть вдвоем. Рядом все время люди: то медики, то эти, из приюта. И снег белыми хлопьями падает с неба.
— А у меня сегодня день рождения, — говорю, чтобы не думать о предстоящей разлуке.
— Правда или ты специально, чтобы я не плакала? Так я и не буду. Честно-честно, — а у самой слезы вместо снега по щекам.
— Когда меня нашли, в пеленках была записка, — варежкой вытираю ее щеки, улыбаюсь. — На ней фамилия и дата рождения. Я родился в рождество, двадцать пятого декабря.
— Поздравляю, — улыбается она робко и вдруг суетится. — А у меня даже подарка нет для тебя. Я же не знала. Почему ты раньше ничего не сказал? Я бы придумала что-нибудь…Я бы…
— Я твои рисунки заберу, можно? И приезжать к тебе буду.
— Конечно. Я дарю их тебе.
И протягивает потрепанную папку с рисунками. Она рисовать начала после ангины. Плахин батя ей карандаши и бумагу принес. У нее здорово получалось: цветы там всякие, птички. Они будут напоминать мне о ней. А я…я найду способ с ней увидеться. Обязательно.
И я сбегаю после первого письма Печеньки, где неуверенным детским почерком на конверте выведен адрес дома инвалидов. Она не жалуется, но ей там плохо. Я знаю! Без меня плохо. И вытащить из кармана кошелек – дело легкое. А мне много и не надо, только чтобы на билет хватило. И электричка тарахтит колесами по рельсам. А мимо пробегают дома, деревья, платформы. И я считаю каждую, внимательно слушаю голос в динамике, объявляющем станции. И все-таки чуть не пропускаю нужную. Выпрыгиваю из вагона в последний момент.
И тут же попадаю в снежный вихрь: снег забивается в нос, лезет в рот, налипает на ресницы. Ничего не видно! Еще и темнеет так быстро, что становится не по себе. И я прячусь в старом здании вокзала. Растираю руки, дышу на них. А внутри пусто. Подхожу к кассе, у недовольной тетки спрашиваю, как добраться до дома инвалидов. Она смотрит как-то странно и головой качает. Оказывается, туда ходит автобус, вот только я опоздал на последний. И следующий будет аж завтра. Спрятав нос в воротнике куртки, сажусь переждать ночь. Но злой мент выгоняет на улицу, ругается и грозится отправить в «приемник», но я туда не хочу. Я уже там был. Оттуда сразу в детдом отправят, а я должен добраться до Печеньки. Выхожу на дорогу. Ветер толкает в спину, а в лицо – снег. Колючий и холодный. И я замерзаю почти сразу. Кутаюсь в куртку и иду. Впереди ничего не видно. Огромная машина выныривает из метели. Я отпрыгиваю в сторону и валюсь в снег. Падаю на что-то твердое. Как же больно! Зажмуриваюсь, скручиваюсь клубком.
— Эй… - кто-то зовет глухо. — Господи, да ты же ребенок совсем. — Голос мягкий. И руки теплые ощупывают. И боль куда-то пропадает. Я вздрагиваю, не открывая глаз пытаюсь отползти. Но меня останавливают. — Да погоди ты. Я не причиню тебе вреда.
И я почему-то верю. Открываю глаза. Снег по-прежнему сыпется, как манка. А среди него на меня смотрит женщина. Она улыбается и протягивает мне руку. Помогает подняться, но нога подворачивается. Больно!
— Болит? Где? — спрашивает женщина. Она ведет меня до машины. Дорогущий джип мигает фарами.
— Не волнуйтесь. Жить буду, — огрызаюсь. Вырываюсь и иду вперед вдоль дороги. Нога болит, и наступать на нее невыносимо.
— Замерзнешь же! — доносится вдогонку.
— Послушай, — она идет следом, уговаривает. — Позволь мне помочь тебе. Я врач. Я осмотрю тебя и отвезу, куда скажешь. Да остановись же ты!
Она загораживает мне дорогу.
— У меня сын такой же как ты упрямец. Его Марком зовут. А я – Юлия Антоновна. Но если хочешь, можешь меня Юлей звать.
И руку мне протягивает. Пальцы тонкие, как у Печеньки. Оборачиваюсь на машину. Стемнело уже совсем. И вряд ли ночью меня пустят к Кате. А тетка вроде не опасная. Может, и правда подвезет?
— Крис, — пожимаю ее ладонь. И она тут же тянет меня в машину. Я хромаю и почти прыгаю из-за боли в ноге. Юля усаживает меня в машину, приседает на корточки и быстро, но осторожно ощупывает ногу. В самом низу больно так, что в глазах темнеет. Сжимаю кулаки.
— Тебе сейчас ходить нельзя. Отлежаться лучше пару деньков. Ушиб – штука опасная. Нога может распухнуть, что месяц ходить не сможешь. Как же ты тут оказался, Крис? Один. Ночью. А? Родители твои где?
Самому узнать охота. Но не рассказывать же ей, кто я и зачем здесь. Сдаст еще в «приемник».
— Дома, наверное. Мы поссорились. Я и ушел из дому. Сел в электричку, сошел на первой попавшейся станции. И вот…
— Заблудился?
Киваю. А она смотрит внимательно, аж стремно. Оценивает, вру я или нет.
— Что же вы бестолковые такие, — качает головой и захлопывает заднюю дверцу. Сама за руль садится. — Родители наверняка волнуются. С ног сбились, ищут тебя. Говори адрес. Я отвезу.
— Не поеду я домой. Не нужен я им, — врать так врать, чего уж.
— А может ты не от родителей сбежал, а? — и снова так смотрит странно, что хочется все ей выложить как на духу.
Пожимаю плечами. Пусть что хочет, то и думает. Правду я ей все равно не скажу.
— Ладно. Не хочешь правду говорить – твое дело, — мысли читает, что ли? — Но я думаю, что ты из приюта сбежал. Верно?
Говорит, что я могу ничего не говорить, а сама выспрашивает. Отворачиваюсь и не отвечаю.
— Значит, все-таки из приюта, — соглашается сама с собой. Хотя мне какая разница-то? Вздыхаю.
— Мне обратно нельзя, — заговариваю тихо. — Я к сестре приехал.
Юля поворачивается ко мне, смотрит внимательно. Я вдруг вижу, какие у нее добрые глаза. Как у тети Кати из нашей столовки. Она вот тоже всегда так на меня смотрит – по-доброму.
— К сестре, говоришь? — хмурится. — Ладно, поступим так. Переночуешь у меня. А утром поговорим. Идет?
— А не боитесь? Беспризорника в дом тащите. Вдруг украду чего-нибудь.
— Не украдешь, — уверенно возражает она. Так, будто каждый день помогает таким, как я.
