Я перестала подыхать. Там, в чужом городе, забывшись в создании ювелирных украшений, дав обещание другу. И что? Ради чего все это? Все эти пять месяцев? Зачем я собирала себя по кускам, сшивала как лоскутное одеяло? Чтобы он снова появился в моей жизни и разорвал в клочья все мои кривые и кровоточащие швы? Он и разорвал. Одним взглядом, голосом, улыбкой. Будто не было этих пяти месяцев порознь. Будто я просто вышла в магазин и вот вернулась. Будто… как много этих «будто». Только все насквозь провоняло фальшью: его нежность и моя ненависть. Одна боль и осталась. Боль и усталость.
А еще манящая высота под ногами. Смотрю вниз, где по серой ленте шоссе ползут пестрые машинки, кажущиеся совсем игрушечными, мелькают пешеходы. Некоторые из них останавливаются, запрокинув голову, и глядят в пасмурное небо. Будет гроза, ею пропах воздух, прохладным ветром теребящий волосы. Она вибрирует под кожей, зовет за горизонт, где очень скоро вспыхнут зигзаги молний. Туда бы сейчас, подальше от давящего города. Повыше, чтобы коснуться встревоженного неба. Дотянуться кончиками пальцев или же просто сделать шаг. И не страшно уже. Не страшно?
— Ну же, Мария, не трусь, — усмехаюсь сама себе. — Нет ничего проще. Всего один шаг.
Всего. Один. Шаг. Я и делаю его. На твердую крышу. Подальше от пестрящей машинками пропасти. Запрокидываю лицо, высматривая первые всполохи.
Тяжелая рука ложится поперек живота. Я и среагировать не успеваю, как меня впечатывает в сильное мужское тело. Запах кофе, сигарет и его парфюма щекочет ноздри. А рваное дыхание – макушку. Прикрываю глаза, уже ничему не удивляясь. Он снова влез в мою жизнь. Без спроса, как обнаглевший мартовский котяра. Слепил меня из наспех склеенных осколков, сотворил новую меня, чтобы снова разбить вдребезги. Но теперь… Теперь пустить его обратно в свое сердце невозможно. Потому что нет сердца. Только мышечный орган для перекачки крови.
— Может в церковь сходить, — выдыхаю задумчиво. Рука на животе каменеет и он сам весь словно в статую превращается: затихает, а сердце ухает в груди так, что я спиной ощущаю его бешеный ритм. Так и до инфаркта недалеко. Что же ты делаешь, бестолочь? Ведь только недавно чуть на тот свет не отправился. И тут же криво усмехаюсь. Он снова втоптал меня в грязь, а я беспокоюсь о его здоровье. Дура. Какая же я неисправимая дура.
— Зачем? — спрашивает хрипло. И от его голоса, сорванного, как у загнанного зверя, смотрящего в черное дуло ружья, что-то сжимается внутри. Закусываю губу, радуясь, что он не видит моего лица, некрасивых слез, катящихся по щекам.
— Исповедаться, — на выдохе, давясь слезами. — Может, отпустит… — я не могу подобрать слов, чтобы договорить то, что не стоило говорить совсем. — Меня от тебя.
Игорь все понимает, будто давно научился читать мои мысли. А может и научился, кто ж его разберет.
— Вряд ли, — и вздох: то ли облегчения, то ли разочарования. — Ты вляпалась в меня, Марусечка, крепко и на всю жизнь. А я в тебя, — почти шепотом.
И сердце — сердце?! — срывается в галоп от таких простых и нужных как воздух слов. От слов, которые я как дура мечтала услышать от него все эти пять месяцев. Не набившее оскомину «люблю», давно потерявшее смысл. И сказанное совсем другой. А вот это…то, что ценнее любого признания. То, что и есть подлинным откровением. То, где настоящий Игорь Грозовский. Только мой. И закрыть глаза, представить, что так и есть. Что этот мужчина, рвано дышащий за моей спиной, принадлежит только мне. Весь: от пяток до кончиков души. Что мне больше не нужно его ни с кем делить. Вообразить хотя бы на мгновение, что я ничего не знаю. Что я ничего не слышала там, в квартире. Что я…
— Ты же боишься высоты, — хрипло куда-то в макушку. Горячие пальцы его гладят мой живот. И от его прикосновений простые мурашки по телу галопом, а внутри разливается огонь, грозящий сжечь дотла, если он и дальше будет так гладить…нежно и невинно.
— Больше нет, — я больше ничего не боюсь, даже потерять тебя. Потому что ты никогда не был моим. И не будешь. А все, что сейчас…наша близость, наш разговор, эти прикосновения, — все чужое, ворованное. И больно. Невыносимо. Но я молчу, закусив губу.
— Нет? — недоверчиво.
Но голос подводит, и я лишь отрицательно качаю головой.
— Тогда поехали.
Спросить куда я не успеваю. Да и не хочу, собственно. Пусть этот день будет его…для него. Еще один ворованный кусок счастья. Пусть так. Я перетерплю. Выживу снова.
А он привозит меня на скалистый берег с отвесными обрывами, у подножия которых беснуется море. На самом краю белой колонной взмывает маяк. И гром раскатисто смеется над нами.
Старый смотритель ничего не говорит, открывает железную дверь, пропуская внутрь. Твердая горячая ладонь не выпускает моей руки. А я не отрываю глаз от переплетенных пальцев: его смуглых и своих бледных, тонких. И щемящее чувство дежавю колет иголкой.
Мы поднимаемся вверх по винтовой лестнице с окнами, пропускающими блеклый свет сумерек. Молча, слушая лишь собственные шаги. У металлической двери останавливаемся. Игорь открывает ее, и мы оказываемся в тесной комнатке с низким потолком, небольшим столом и круглым иллюминатором. Несколько шагов, новая дверь и вот мы стоим на круглом балконе, опоясывающем маяк.
И в этот самый момент над линией горизонта вспыхивает ослепительный зигзаг молнии. Он расчерчивает распухшее тучами небо и рыжим всполохом стекает во взволнованное море. А следом – еще один, ветвистый, белоснежный. И снова – объятия с черным вздыбленным морем. И урчание грома лучшим другом.
Я замираю, не сводя глаз с чуда, разворачивающегося вокруг. Вцепившись в перила ограды с шальной улыбкой на губах. И все внутри рвется навстречу раскаленным вспышкам. Распахнуть руки и отдаться теплому ветру, обнимающему и ласкающему. И желание такое сладкое, притягательное. Но сильные руки поперек живота держат крепко, прижимают к мужской груди, в которой громко стучит сильное сердце. И я разворачиваюсь в его руках, заглядываю в рыжие смеющиеся глаза и…
— Все для тебя, девочка моя, — шепот, но такой громкий во внезапной тишине. И сердце, разбитое вдребезги его «люблю», подарованное другой, собирается из осколков где-то у горла, застревает колючим комком. Он помнит. Он все помнит…
— Хороший мой, — легкое прикосновение пальцев к щеке. Он перехватывает запястье и трется о мою ладонь. И так много хочется сказать, но комок в горле мешает. И тишина вокруг нарушается лишь тихим шелестом ветра и шорохом волн далеко внизу. И нашим дыханием, одним на двоих.
— Нравится?
Я лишь киваю, чувствуя, как закипают слезы на глазах. А он довольно улыбается и трется щекой об ладонь, едва не урча от удовольствия. А я не могу больше. И плевать, что снова будет больно. Сейчас, на этом чертовом маяке, под самым небом есть только я и он. И сейчас он принадлежит мне. И…
Поцелуй безумно нежный и долгий. На его губах соленые брызги моря, в его медовых глазах – отражение разлапистых молний, в его прикосновениях – жажда и благодарность. А вокруг гроза прошивает черное небо зигзагами молний, рокочущим смехом пенит море. И глаз маяка вспыхивает ослепительным светом.
