И с головой падаю в черный омут.
Вместо эпилога
— Ты…ты говорила, что умрёшь вместе со мной, а не вместо меня, — хриплый голос вытягивает из темноты. И я тянусь за этим голосом, таким родным, теплым. — Так что давай, Спящая красавица, просыпайся, а то я…
— Поцелуй, — шепчу пересохшими губами. Пить хочется неимоверно. Облизываю губы и медленно открываю глаза. Клим сидит рядом, сжимая в руках мою ладошку, и смотрит так, словно открыл восьмое чудо света.
— Сейчас, погоди.
Вскакивает с кровати, поднимает изголовье, удобнее взбивает подушки и подносит к губам стакан с водой. Вкладывает между губ трубочку. Тяну холодную воду и жмурюсь от удовольствия, когда она смачивает пересохшее горло.
— Ох, Кира, как же ты меня напугала, — выдыхает Клим, касаясь губами моих пальчиков.
— Поцелуй меня, — когда ладошка касается колючей щетины. — Разбуди свою…
Теплые губы накрывают мой рот, обрывая на полуслове. И это самое лучшее лекарство. Нежное, ласковое, разжигающее внутри огонь вкусом кофе и вишни. Клим отрывается от моих губ, и я тянусь следом, потому что вдруг становится пусто без его вкуса на губах, без его языка во рту. Без его поцелуев.
— С возвращением, моя маленькая бесстыдница, — целует кончик носа, скулы, носом трется о висок. И я едва не мурчу от удовольствия, теплом растекающегося по уставшему телу.
— Здравствуй, мой невыносимый К., — потираясь щекой о его щетину, закусив нижнюю губу, сдерживая стон.
Горячие ладони обхватывают лицо. Смотрю в черные глаза, до краев наполненные неверием. Что опять?
— Повтори, — требует. — Повтори, как ты меня назвала?
— Мой невыносимый К., — с улыбкой, видя его совсем растерянное лицо. — Ты…всегда был только ты, слышишь? Все мое — твое. И танцы…всегда только для тебя, понимаешь?
Кивает, лбом уткнувшись в мой лоб, и смеется тихо.
— Я идиот, Кира. Прости меня.
— Я люблю тебя, — вместо тысячи ненужных слов и давно опоздавших извинений.
Но едва распустившееся счастье разбивается о тревогу и страх, липкий, колкий, лижет затылок.
— Тишка… — задеревеневшими губами.
— Так, спокойно, — встряхивает осторожно, поймав мой растревоженный взгляд, и отодвигается в сторону. — С Тишкой все хорошо, родная. Спит.
На зеленом диване напротив моей кровати спит, обняв огромного розового барашка, наш Тишка. И безмятежная улыбка освещает его личико.
— С ним точно все хорошо? — все еще не веря. Порываюсь встать, но сильные руки припечатывают к кровати.
— Все в порядке, не волнуйся. Он даже не испугался.
Обмякаю, веря без оглядки этому мужчине.
— Маленький мужчина, — улыбаюсь сквозь набежавшие слезы.
— Отставить слезы! — командует Клим, стягивает обувь и укладывается рядом со мной, сграбастав в охапку. А я не против таких медвежьих объятий, в которых так тепло и уютно.
— Расскажешь, что произошло? — прошу после долгих минут нашего молчаливого счастья.
— Вчера умерла мать Тимофея, — огорошивает, и я вся сжимаюсь, невольно глядя на спящего мальчика, который остался совсем один в этом мире, — и я хочу, чтобы ты подписала документы об усыновлении.
Поднимаю голову и смотрю в его серьезные черные глаза, абсолютно, безгранично счастливая. Нет, он не один! У него есть этот замечательный, идеальный мужчина, которого Тишка называет папой. А теперь…буду я.
— Если ты, конечно, не против…
— Он назвал меня мамой, — всхлипываю.
— Конечно, родная. Кто же ты ему, как не мама, — накрывает ладонью затылок, укладывает мою голову себе на грудь и судорожно выдыхает. Боялся, что я откажу? Никогда. Потому что люблю. Так сильно, что дышать больно. Люблю обоих моих настоящих мужчин. Обнимаю его крепко, буквально впечатываясь в сильный бок и целую грудь. Там, где бьется упрямое сердце. И чувствую его губы в своих волосах. Вдох-выдох.
— Что с Мэтом? — на выдохе, ощущая, как напрягается Клим под моими руками. Поднимаю голову и заглядываю в его прищуренный взгляд. — Мне нужно знать, а ты обещал рассказать.
— Не думаю, что тебе нужно это знать сейчас. Ты слишком истощена.
— Что… — сглатываю, ощущая, как страх снова обнимает затылок, — что ты с ним сделал?
Хмурится.
— Я просто сдержал свое обещание.
Обещание? Закусываю губу, вспоминая. Но память та еще хитрая лиса, убегает, запутывает следы — не догнать. Разве он обещал что — то сделать с Мэтом?
— Клим, — почти требую, злясь на себя и собственную память.
— Успокойся, — со злостью. — Тебе нельзя волноваться и вспоминать ничего нельзя. Вообще ни о чем не думай.
— Тогда говори!
— Зачем?
— Я…хочу знать, что он больше никогда…
— Он больше никогда не прикоснется к тебе, Кира, — перебивает Клим. — Вообще ни к кому не прикоснется.
— Ты…ты убил его? — шепотом, с дрожью в ломающемся голосе.
— Хуже. Кастрировал. Как и обещал.
«Чтобы кастрировать каждого, кто посмел к тебе прикоснуться», — болью по вискам.
— Зачем? Ты…
— Что, Кира, такого меня уже не любишь? — и в его глазах мелькает что-то муторное, поганое.
— Не смей, — рычу, запечатывая ладошкой его рот. — Не смей даже думать такое. Слышишь? Воюешь ты, дерусь я. Убьешь ты, убью я. Ты умрешь…
— Я умру вместе с тобой, — заканчивает вместо меня и прижимает так крепко, что у меня хрустят кости. — Спасибо.
— Дурак, Клим. Какой же ты дурак.
— Нее, — выдыхает немного нервно, и смешок получается таким же, — я Бес. И я люблю тебя, моя Кира Чехова. Сегодня и навсегда.
Уже позже, когда меня выписали из больницы, Клим привез нас с Тишкой в наш дом. Не в тот современный стеклянный особняк, где я прожила несколько странных и непростых недель, а в наш, деревянный, где мы были счастливы до того, как я все забыла.
