— Что на этот раз? — спросил с тихим удивлением.
Покачала головой, носом потершись о плечо, впитывая каждую ноту его аромата. Плавясь от тепла его тела и нежности рук, блуждающих по моей груди.
— Храбрая Бабочка… — шептал, языком оглаживая ушко. — Глупая…сладкая...Карамелька…
Подхватил подмышки и рывком усадил на столешницу. Охнула, поежившись.
— Все в порядке? — обеспокоенно.
— Холодная, — сбившимся шепотом.
— Прости…
И его «прости» прошило тело раскаленной молнией. Захотелось обнять его, спрятать от всего мира и заорать во все горло, что этот роскошный мужчина — мой. Чтобы весь мир знал об этом. И главное, чтобы этот мужчина, смотревший на меня на так, словно не видел ничего красивее, понял — мой. Без него меня просто нет. Рассыплюсь, перестану существовать. Ведь то, что между нами — не разорвать без боли. Уже нет. Только с мясом выдирать. Но это выше моих сил, как и его раскаленный взгляд, готовый сжечь в пепел в огне страсти. И я не прочь сгореть в этот райском пламени.
Но он снова медлил, ласкал взглядом, сводил с ума. И я не знала, как долго смогу выдержать эту пытку.
— Тебе бы инквизитором быть… — выдохнула с тихим стоном. — Ни одна ведьма не устояла бы…
— Мне хватит одной глупой Бабочки…
Я даже пикнуть не успела, как Стас широко развел мои ноги и устроился между ними, не вставая с кресла. Губами коснулся бедра, прошелся по коже, оставляя влажный след и толпу мурашек.
— У тебя мурашки...вот здесь… — снова губы на внутренней поверхности бедра у самой кромки кружевных трусиков. — И здесь… — накрывая ртом набухшие складочки, не отодвигая ткань трусиков.
И воздух резонировал рваному выдоху, эхом откликался моему стону.
Стас оторвался от своего занятия, посмотрел на меня совсем безумным взглядом, облизал губы.
— Охуенно сладкая, Карамелька…
— Стас… — и толкнулась бедрами навстречу, требуя большего.
И он понял мою мольбу, рванул трусики. Ткань с хрустом лопнула, опалив кожу короткой вспышкой боли. Но уже через секунду Стас слизал эту боль. Припал губами в самом развратном поцелуе, что были в моей жизни. Жарко словно на костре инквизиции. И огонь растекался по ногам, поджимая пальцы.
Завела за спину руки, откинулась на них, раскрываясь еще больше. И Стас поддался на мой немой призыв, буквально впился ртом между ног, впрыскивая в кровь острое наслаждение.
А я не в силах оторвать взгляд, потому что крышесносно видеть его черную макушку между своих ног. Ощущать, как он лижет жадно, слегка прикусывая клитор или посасывая его, как голодный младенец грудь. И горячая лава вскипала внизу живота, волнами нереального удовольствия растекалась по телу.
И смотреть невыносимо, потому что сердце рвалось на части. И хотелось кричать от одержимости Стаса заставить меня кончить.
И я сдалась. Забыв обо всем, потерялась в удовольствии.
Кажется, даже кричала. И все-таки рухнула в кипящий вулкан самого яркого оргазма в своей жизни.
Глава 24.
Ева кончает так громко и остро, что я едва сам не спускаю в штаны, как прыщавый подросток, которому впервые приснилась порнушка, от ее удовольствия на своем языке. И это, блядь, просто самый вкусный десерт. Нежная нуга со вкусом карамели. И ни один повар не сотворит подобное чудо.
Моя сладкая Бабочка. Карамелька…
Горячая, влажная. Вся для меня.
И трахать ее языком — просто отрыв. Что-то за гранью простого секса. Что-то, что может быть только с ней. И это плавит мысли и растекается по оголенным нервам высоким напряжением.
Ева — мой электрический ток. Разряд дефибриллятора по остановившемуся сердцу. Запускает «мотор» и пускает кровь по венам. Дарит жизнь, хотя давно отравила меня собой.
Я смотрю на нее и хочу перевернуть ее на живот, разложить на этом столе, задрав кверху ее аппетитную попку, и трахать так долго, пока она не охрипнет от крика. Пока ее алая бабочка не укроется моей спермой. И это заводит так, что еще немного, и мне станет плевать, что Ева вряд ли выдержит хоть один раунд со мной.
С ней все не так, как с другими. Сносит крышу даже то, что я никогда не считал чем-то особенным. Что до нее было пустым. А сейчас растереть по ее молочной коже свою сперму кажется верхом удовольствия. Чистая похоть. И от этих мыслей член дергается в штанах в предвкушении. И я, блядь, в микрошаге от того, чтобы дать ему желаемое.
Но я сдерживаю себя, мягко улыбаясь, наблюдая, как моя сладкая девочка, точно кошка, подставляет себя моим рукам. Еще не отошедшая от оргазма, подрагивающая, но уже толкающаяся бедрами мне навстречу. Жаждущая продолжения. Такая откровенная сейчас. Вся как на ладони: открытая, искренняя в своем желании. Чистый кайф.
И я хочу ее до одури. Взять ее хрупкое тело быстро, послав нахер все доводы разума, и, уверен, она будет наслаждаться этим не меньше меня. Но я еще помню ее искореженное судорогами тело и черную бездну боли в ясном взгляде.
Просто смотрю на нее, расслабленную, и ловлю себя на мысли, что хочу сграбастать ее и упрятать ото всех. Чтобы больше никто и никогда не смог ее обидеть. Потому что моя. Моя! И пусть хоть мир рухнет к чертям.
Глажу ее подрагивающее тело, впитывая в себя каждую ее эмоцию, и понимаю, что прятать ее нужно от меня в первую очередь. Потому что из-за меня она в таком дерьме. Надо было еще тогда, десять лет назад, перекинуть через плечо и утащить на край света, чтобы она ничего этого не знала. Не заслужила она всего этого. Нежная, робкая, хоть и такая взрослая.
Да какое там взрослая, блядь! Маленькая, наивная девчонка! Не удивлюсь, если она до сих пор верит в сказки, а уже завтра побежит спасать своего муженька.
При мысли о том ушлепке, внутри всколыхнулась острая и такая черная ярость, что я невольно сжимаю пальцы, вырывая из Евы тихий вскрик.
Она смотрит на меня со смесью удивления и...сдохните все черти ада! удовольствия, выворачивая наизнанку все мои грязные мысли.
— Блядь, Ева, перестань так на меня смотреть, — хриплю, стягивая ее со стола.
Она стекает, как тягучая карамель, тянется ко мне с явным намерением добраться до моего налитого члена, но я останавливаю ее веским:
— Не сегодня, Ева.
Она послушно соглашается и тут же обвивает меня руками и ногами. Тихонько вздыхает, оплетая собой, как паутиной. И я дышу ею. Дышу и хрена с два позволю ей уйти.
— Я не знала, что твоя мать умерла… — говорит она шепотом, словно боится разрушить хрупкую идиллию. — Анна Васильевна…
— Анна Васильевна — мать Михи, — перебиваю, с полуслова понимая, о чем она говорит. И внутри, на дне заляпанной чужой кровью души, что-то противно воет. Неужто совесть? Та еще тварь, только мне и без нее живется нормально. Жадно вдыхаю запах своей Карамельки, топя в нем проснувшуюся совесть. Нехер ей тут делать сегодня. — А я приблудок, — усмехаюсь, вспоминая, как теща отца называла меня, свято веря, что я ничерта не понимаю. — Сын любовницы отца.
