— Блядь, Ева, перестань нахер облизывать меня, как долбанный леденец и возьми его в рот.
Послушно обхватила его губами и потихоньку насаживалась на него. Снова прислушиваясь к себе. Никакого отвращения, только дикое желание вобрать его в себя как можно глубже.
— Вот так, девочка. да. — прохрипел, подавшись вперед, проникая так глубоко, что на короткий момент мне казалось — задохнусь, такой Так сильно, как только сможешь. Давай, сладкая, у тебя получится.
В ответ я застонала и втянула его член так глубоко, как только могла. Плотно обхватила губами и, кажется сошла с ума. Я сосала и лизала его, вцепившись в упругие ягодицы Стаса, поощряемая его хриплыми полустонами-полурыками.
И в своем сумасшествии я была не одна: Стас размашистыми движениями бедер вгонял в мой рот член еще глубже, выбивая уже мои стоны. Дрожь волнами раскатывалась по телу. И хотелось большего. Хотелось ощутить его вкус. Почувствовать, как он кончит в мой рот.
— Блядь, Ева, что ты со мной делаешь?
И одним движением вытащил член изо рта. Я запротестовала, вдруг ощутив себя странно опустошенной, и даже потянулась руками к его торчащему члену, но Стас одним ловким движением подхватил меня на руки, чтобы через десяток шагов упасть на кровать вместе со мной.
— Стас… — прошептал, поерзав на нем в нетерпении. Мне хотелось снова ощутить его во рту, погладить языком, облизать, даже если он не чертов леденец. Но такой вкусный: горько-пряный, нежный, как любимое тирамису.
— Красивая… — прохрипел, накрутив мои волосы на кулак и притягивая так близко, что мои соски больно ударили по груди.
— Ох… — выдохнула, выгибаясь ему навстречу, чтобы теснее, чтобы расплющить груди о его сильное тело.
— Нереально красивая… — прошептал в губы, с жадностью впиваясь в мой рот. Глубоко, остро. Не целуя, трахая мой рот. И я отвечала ему так же жадно, сплетая языки, кусая губы, бедрами ища его член.
— О нет, Бабочка, — с трудом оторвавшись от поцелуя. — Твой рот трахает меня, мой — тебя. Хочу кончить тебе в рот, сладкая.
— Да, да… — выстонала в его приокрытый рот.
— Моя сладкая, голодная девочка.
И развернул меня на себе, подтянул выше и ударил кончиком языка по тугой горошине клитора. Я громко застонала и накрыла его член своим ртом. Втянула жадно, насаживаясь так глубоко, как только могла.
А он неистово лизал меня и поглаживал двумя пальцами внутри, задевая самое чувствительное местечко, но не позволяя мне кончить. И это подстегивало все сильнее и глубже ласкать его губами. Рвать к черту его контроль, заставляя неистово колотиться бедрами мне навстречу.
— Еще, Бабочка, глубже...пожалуйста…
И эти его слова разорвали в клочья и мой контроль. Застонала, втянула его до упора так глубоко, что, казалось, головка уперлась в самое горло. Прорычала, когда он втянул ртом мой клитор, и ощутила, с какой силой дернулся его член. Я чувствовала, что он уже на пределе, что еще немного и он взорвется. И предвкушение его ргазма кружило голову, стирало реальность и делало острее собственное удовольствие.
Но когда он одним рывком всадил меня свои пальцы, превращая в одну натянутую до предела струну, рвущуюся звуком высокой частоты, накрывая оглушающим оргазмом, сильным толчком вонзился в мой рот на всю длину и взорвался криком и отчаянным удовольствием.
Дрожа всем телом, выгибаясь дугой от скрутивших все тело судорог удовольствия, я приняла все, что гейзером взорвалось в моем горле. Каждую нереально вкусную каплю. Облизала член и свои губы и упала рядом, чтобы спустя удар сердца быть сграбастанной дрожащими руками Стаса.
— Ты просто охренительная, Ева, знаешь?
Я лишь улыбнулась, устроив голову на его плече, наслаждаясь, как просто фантастически одинаково бьются наши сердца.
— А ты на вкус, как тирамису. Просто объедение…
И это стоило того, чтобы увидеть космическое удовольствие в широко распахнутых глазах своего мужчины.
Глава 27.
…— Что произошло, Ева? — спрашиваю, когда мы добираемся до очередной точки нашего подъема. Чуть ниже в густой хвое притаились деревянные шале, где мы проведем эту ночь, последнюю перед конечным отрезком пути. А здесь, на скальном выступе под разлапистой елью, у нас расстелен плед, в корзине перекус и закатное солнце над головами. Так низко, что кажется, будто можно достать его рукой. Сграбастать с неба и упрятать в плетёной корзине рядом с клубникой и бутербродами.
—Все в порядке, — улыбается Ева, мазнув губами по моей щеке, и опускается на колени, достает из корзины бумажный пакет. Но я не позволяю ей сбежать от ответа. Не сегодня. Здесь и сейчас мы поставим жирную точку в ее прошлом. И больше никаких приступов, один чертовски умный психолог пообещал. Главное, вывернуть ее кишками наружу и дать шанс справиться с приступом самостоятельно. Пережить заново ту проклятую ночь.
— Кто тебя избил, Ева?
И швыряю перед ней старые снимки. Из дела, которое так и не расследовали. А фотографии ее избитой остались. Искореженной, с распухшим лицом и синяками по всему телу.
Она замирает, дрожащими руками кладет пакет на плед, словно он из хрусталя. Смотрит на свои ладони, а потом на фотографии. Берет их...и закусывает губу. А я добавляю новую порцию, где главный герой — ее мучитель.
—Что произошло в ту ночь девять лет назад? — не отстаю я. Нам это нужно: ей рассказать, чтобы жить полноценной жизнью, а мне просто знать.
—Ничего из того, что тебе нужно знать, Беляев, — парирует резко, почти зло. И морщится от боли. Сжимает кулаки и вскидывает на меня совершенно беспомощный взгляд. Мнет снимки и одними губами просит остановиться, когда ее взгляд натыкается на человека, однажды избившего ее до полусмерти.
—Даже не думай удрать от меня, Ева, — рычу, падая на колени рядом. Сжимаю ее плечи так сильно, что под пальцами хрустнули кости. Плевать. Лишь бы не дать ей провалиться в приступ. Тогда нихрена не получится. — Говори! Ну же! Давай!
Она пытается вырваться, по щекам ползут слезы, рот кривится, словно неудачно вылепленный из пластилина. Мышцы становятся каменными. И в синих глазах алым солнцем вспыхивает мольба. А сама смотрит на снимок.
—Ева...говори! Давай, ну же… — сжимаю ещё сильнее, тряханув так резко, что ее голова запрокидывается, будто оторванная. А потом падает мне на плечо. Ева зубами впивается в мое плечо, до крови прокусывает кожу, выдыхает рвано, скулит от боли в сведённых судорогами ногах, но говорит:
—Я...я...шла к...к ттеебе… — ее речь размыта и тягуча, что жвачка, но она старается. Через боль выталкивает из себя слова. — Я...ххотела...к...тебе…
—Ты шла ко мне, — выдыхаю со свистом, — как мы договаривались.
Слабый кивок и снова зубы прокусывает кожу. А я ничего не чувствую, только каждую ее судорогу и ненавижу себя, что не могу забрать хоть кусок ее боли.
