В молчании мы спускаемся на первый этаж, выходим на улицу, садимся в экипаж. Мне, как младшей, достаётся место лицом против хода движения. Синьор, едва экипаж трогается, отворачивается к окну. Кажется, его морщины становятся глубже, резче. Синьор трёт переносицу, и откуда-то приходит понимание, что он медленно сдаёт, возраст год за годом берёт своё.
Разговор не клеится. Синьор словно забывает о моём присутствии, но нет, редкие косые взгляды выдают, что он ничего не забыл, всё у него под контролем. О чём он думает? Не надо быть гением, чтобы понять — решается моя судьба. Даже зверёк, проникшись тяжёлой атмосферой, сидит тихо.
Экипаж останавливается, кучер открывает дверцу и подаёт откидную ступеньку.
Я ожидала, что мы едем домой, ведь именно так сказал Синьор, но экипаж почему-то остановился перед храмом. Ошибиться невозможно — здание сплошной корой покрывают изваяния каменных ящеров. Синьор, не проронив ни слова, выходит, помогает мне спуститься и ведёт меня вперёд.
Ничего не понимаю… Зачем нам в храм?
Не в храм, синьор огибает здание слева, и взгляду открывается… скована чёрными плитами земля, в стыках ни единой травинки не пробивается, зато бугорками поднимаются приземистые мрачные постройки, подозрительно похожие на склепы. На плоских крышах сидят всё те же каменные ящеры. Между постройками без всякого порядка установлены чёрные матовые столбы.
— Кладбище? — вырывается у меня догадка.
Синьор не отвечает. Он словно не слышит. А может быть, и правда не слышит, потому что его расфокусированный взгляд устремлён вперёд, он впервые сутулится, наклоняется вперёд, будто хочет опередить собственные ноги. Он идёт, ускоряя шаг, моя рука соскальзывает с его локтя, но синьор не реагирует, он шагает ещё быстрее. Я едва поспеваю. Мы проскакиваем по проходам.
И синьор резко останавливается. Я ухватываюсь за столб, и только благодаря этому успеваю затормозить и не врезаться, вот был бы конфуз. Зверёк с недовольным мявком спрыгивает на плиты и, задрав хвост, отходит в сторону.
Синьор Катц сглатывает, поворачивает с основного прохода в левый боковой и останавливается перед строением, заметно отличающимся от остальных. Не бугорок, а солидный бугор, скорее холм. Везде один-два ящера на крыше, реже три-четыре, а здесь ящеры укрывают строение сплошным покровом как храм, их нет лишь на массивной двери. И её синьор лично отпирает вытащенным из внутреннего кармана ключом.
Внутри строения должно быть темно, но синьор что-то делает, и под потолком вспыхивает тусклый светильник. Я нерешительно застываю у входа.
— Тали.
Он всё-таки помнит, что привёл меня сюда.
Я оборачиваюсь, протягиваю руку, но зверёк выразительно морщит нос и заходить отказывается.
Я делаю шаг, второй.
Небольшой зал отделан не то гранитом, не то мрамором, на глаз не определить. Зал пуст, лишь в центре на возвышении установлен широкий саркофаг, внешне отдалённо напоминающий саркофаги древнеегипетских мумий. Я подхожу ближе. Саркофаг широкий, потому что оказывается, что он двойной — на крышке рельефное изображение пары, он и она лежат, обнявшись.
Синьор Катц поднимается на возвышение и, склонив голову, опускается на одно колено, кладёт дрожащую ладонь на крышку саркофага поверх изображения женской руки:
— Сладких тебе снов, Рири. Я скоро приду, подожди ещё немного, — безнадёжно выдыхает он, судорожно глотает застойный воздух склепа.
Я здесь совершенно лишняя.
Синьор медленно поднимается, его руки повисают будто верёвки, он смотрит на изображение женщины:
— Знакомься, Тали. Здесь спит моя первая жена, твоя бабушка.
Глава 19
Он оглядывается, уголок его губ дёргается:
— Мы с Рири будем рады, если в будущем ты сможешь иногда нас навещать.
— Де…
— Стар я стал, — перебивает он, — здоровье уже не то, сдаю потихоньку. Я пожил своё, не о чем грустить. Напротив, когда придёт час, порадуйся, что я снова с Рири. Знаешь, Тали… Я мальчишка из трущоб, отец мой был опустившийся пьяница, а мать… добрая, светлая и совершенно безвольная. Она в моих воспоминаниях как луна, выглядывающая из-за туч в ночи. Она болела, слабела с каждым годом, а лечение требовало денег, которых у отца не водилось. Я учился зарабатывать, и к пятнадцати крепко встал на ноги.
Синьор замолкает, уходит в далёкое прошлое.
— Ваша мама…, — осторожно спрашиваю я.
Синьор отвечает неестественно спокойно:
— Слишком поздно. Болезнь съедала её изнутри, у неё не осталось сил бороться. Лекарям удалось лишь отсрочить неизбежное. Семь лет на закате жизни мама наслаждалась достатком, — он вздыхает. — Когда она покинула меня… Пить, как отец, я не хотел, было противно. И я ушёл с головой в работу, приумножал своё состояние. Работал-работал-работал… В тридцать три я ещё не задумывался о наследниках, не собирался жениться. Я встретил Рири случайно. Она шла с рынка, а я ехал в экипаже, и она чуть не упала под колёса. Я влюбился с первого взгляда. Тогда я не осознавал, сейчас понимаю, что она своей хрупкостью и болезненностью напомнила мне маму. Я отправил Рири к лекарям, а на следующий день посватался. По правде говоря, я просто выкупил её, купил согласие её отца на наш брак, и через неделю мы сыграли свадьбу. Рири смотрела на меня с тихим ужасом огромными голубыми, как летнее небо, глазами. Я не тронул её, обещал любить, уважать, беречь, заботится.
— Она…, — я будто разучилась говорить. Боль синьора кажется осязаемой.
На его губах расцветает улыбка, лицо озаряется, разом теряет десяток лет, становится почти мальчишеским. Оно становится счастливым.
— Сначала она приняла меня, потом полюбила в ответ. Я носил её на руках, заваливал подарками, исполнял малейшую прихоть. Где-то забыл свой крутой нрав, стал первым подкаблучником Эспарта. Мы были счастливы. Годы с Рири самые счастливые в моей жизни. Она осветила мою жизнь. С тех пор, как она потухла, я не живу, существую во мраке.
— Что с ней стало?
— Рири хотела детей, но рожать ей было противопоказано. Я предлагал усыновить ребёнка. Сколько угодно детей. Рири хотела своего. Я сдался. Я до сих пор сожалею, что уступил. Сейчас она могла бы быть жива… Она прошла курс лечения, поначалу всё шло хорошо, но… Она взяла нашу дочь на руки, поцеловала, приложила к груди. Рири успела попрощаться со мной и ушла…
По его щекам слёзы текут сплошным потоком.
— Чтобы не сойти с ума, я погрузился в работу. Я… я старался любить дочь изо всех сил, заботился о ней. Но, наверное, она всё же чувствовала осколок, засевший в моём сердце. Я любил её, но глядя на неё, я не мог избавиться от мысли, что если бы не она, Рири была бы жива.
— Вы поссорились с мамой?
Как иначе она оказалась служанкой?
— Я был богат, а барон в то время остро нуждался в деньгах, закружил ей голову, и вскоре она перебралась к нему в дом под видом горничной. Я пытался остановить, но дочка грозила покончить с собой, кричала, что мне плевать на её счастье. Я ответил, что чувства будут не за мой счёт. Я порвал с ней отношения. Я злился на неё, на её глупость, на то, что теперь мне некому оставить наследство, не барону же. Я знаю, что она оставалась в его доме даже после его свадьбы, родила тебя и, как и Рири, не перенесла тяжёлых родов, хотя вряд ли дело только в родах. Каково ей было? Я сожалею…
