— О каких ошибках, извольте полюбопытствовать, вы толкуете, Настасья Павловна? Ежели вы и водили меня за нос, когда прыгнули ко мне под лодку и притворились свободною девицей, то ошибиться в этом случае мог каждый!
Лейб-квор не стал добавлять, что умозаключения об Оболенской в этом случае он делал самолично, что и привело его сейчас к этой возмутительной позиции относительно чужой супруги, но и остановиться уже не мог.
— Так вот, что я имею вам сказать, милая, но, увы, не моя, Настасья Павловна. — Петр Иванович помедлил, но лишь долю секунды, после чего проговорил: — Запачкаться о вас я не боюсь, тем паче, что вы чище многих дам, коих я знавал до вас. И мне бесконечно жаль, что судьба свела нас при таких обстоятельствах, когда вы уже отданы другому, а я ничего не могу с этим поделать. Но знайте же, те дни, что мы провели с вами наедине, отныне будут вспоминаться мною, как самые прекрасные из дней моей никчемной жизни. И пусть извиняться пред вами я все так же не собираюсь, простите это вашему покорному слуге.
Шульц все же сделал над собою усилие — разжал руки и отступил на шаг, а следом — для верности — на второй. Коротко кивнув Оболенской, лейб-квор добавил, желая, чтобы Настасья Павловна сказала «нет»:
— А теперь разрешите откланяться. Дела.
— Прыгнула к вам под лодку! — ахнула Настасья Павловна от охватившего ее возмущения, настолько сильного, что отрицание господина лейб-квора относительно его нежелания иметь с ней сношений тут же вылетело из ее головы. — А вы, Петр Иванович, стало быть, настолько обрадовались моей компании, что даже не поинтересовались тем, что вменяете мне теперь в притворство! Хотя вам, должно быть, не привыкать развлекаться с девицами под лодкой! — выпалив все это и выпустив тем самым свою досаду, Оболенская наконец смогла осознать то, что Шульц сказал после.
Отдана другому? Да, была отдана, это верно, да вот только Алексей Михайлович брать ее не пожелал. И что же теперь получалось? Неужто Петр Иванович всячески намекал на то, что раз она была замужем и, по его мнению, уже не невинна и не юна, то для него, простого, между прочим, агента сыска, является уже не столь привлекательной? Или как понимать его речи о том, что он ничего не может поделать с тем, что она отдана другому? Настасья Павловна мысленно вернулась к началу их странной беседы и наконец поняла, что Шульц, по всей видимости, считает ее и теперь замужней дамой. А себя — человеком настолько принципиальным, что не станет заводить связей с несвободной женщиной. Осознание чудовищной ошибки, что произошла между ними по непонятной Настасье причине, однако, не принесло ей большого облегчения. Только стало отчего-то вдруг неожиданно горько при мысли, что Шульц так просто отказался бы от нее, будь она до сих пор скована цепями своего несчастливого брака. И хотя препятствия этого меж ними не существовало, Оболенская не могла побороть непонятного разочарования, поселившегося в душе.
— Вот что я скажу вам в ответ, Петр Иванович, — проговорила Настасья спокойно, отступая, в свою очередь, на два шага назад, — не знаю, кто посеял в вашей голове порочащие меня мысли о том, что я-де, будучи якобы замужней женщиной, прыгаю к посторонним мужчинам под лодку, но утверждение сие является гнусной клеветой. Однако не буду отрицать того факта, дорогой-не мой Петр Иванович, что я испорчена, должно быть, настолько, что, будь дражайший мой супруг Алексей Михайлович жив — и тогда бы, да, Петр Иванович, и тогда бы я все равно прыгнула к вам под лодку! И мне, не скрою, очень жаль, что для вас гораздо важнее светские условности, чем мои к вам — исключительно гипотетические — чувства. Теперь же вы вольны идти, куда пожелаете.
Проговорив все это, Настасья Павловна уже собиралась было проследовать мимо Петра Ивановича к лестнице на второй этаж, как вдруг рядом с ними оказался любезный дядюшка Анис Виссарионович, коего тут только и не доставало.
— Настенька, а что же ты не попросила меня познакомить тебя с Петром Ивановичем? — вопросил Фучик, погрозив Оболенской пальцем — так, словно журил несмышленое дитя — и жест этот в Настасье Павловне вызвал отчего-то сильную досаду. Ей сейчас совсем не желалось притворяться перед Анисом Виссарионовичем, да и общество Шульца стало совсем в тягость от того, что она уже успела пожалеть о том, что только что ему наговорила. — Но вы, я вижу, и сами управились, — довольно заключил тем временем дядюшка, потирая руки. — Хороша моя племянница, а, Петя? — повернулся Фучик к Шульцу и заговорщически тому подмигнул.
— Дядюшка! — в который раз за сегодняшний вечер возмутилась Настасья Павловна и хотела уже было наконец удалиться, оставив мужчин обсуждать ее персону без ее непосредственного участия, как внимание ее привлек неожиданный шум в саду. Обернувшись к двери на веранду, сквозь стеклянные створки ее Настасья Павловна увидела несущееся со всех ног прямо по дядюшкиным клумбам металлическое пианино, в усердии погони выпускающее в воздух облачка пара, а аккурат перед ним — улепетывающего что есть мочи Ковалевского. Когда Моцарт почти уже настиг несчастного, крышка бездонного чрева его приподнялась и оттуда вытянулся металлический язык, во мгновение ока нависнув над несчастным графом и грозя поглотить его в ту же секунду, но не тут-то было. Замерев от ужаса, Оболенская наблюдала за тем, как Ковалевский, извернувшись, кинулся к соседней двери веранды, и тут же следом за ним в помещение протиснулся и Моцарт, и, размахивая на бегу языком, помчался по бальной зале следом за своей жертвой на глазах у всех гостей.
Сегодняшний вечер, по всей видимости, должен был доконать Петра Ивановича. Иначе объяснить все то, что произошло впоследствии, Шульц не мог. Он смотрел на то, как шевелятся соблазнительные уста Оболенской, но толком не мог разобрать ничего из того, что они произносили. Осознал лишь, что даже если бы Настасья Павловна была замужем, то все равно забралась к нему под лодку, где он любил иметь развлечения с другими девицами, коим точно так же, как и Оболенской, сии удовольствия были более приятственны, чем светские условности. Или Настасья Павловна имела ввиду не это? И самое главное — как же она была не замужем, если ейный папенька менее часа назад сообщил ему прямо противоположное?
Шульц закрыл глаза и потряс головою, как выходящая из воды собака. Право слово, так и умом тронуться недолго! Что же за напасть такая приключилась с ним и Оболенской, коли они не могли друг друга понять в простой, казалось бы, беседе.
Но не успел лейб-квор обратить внимание Настасьи Павловны на это недоразумение, как рядом с ними нарисовалась новая головная боль Шульца. Анис Виссарионович, сияя, что твой самовар, начищенный до блеска, сообщил Петру Ивановичу, что… Нет, в это лейб-квор решительно отказывался верить!
Каким образом — а главное, зачем? — Фучик утаил от него, что он приходится родичем Оболенскому, Шульц не знал и знать не хотел. Слишком многое свалилось на голову несчастного Петра Ивановича нынче вечером, и чувствовал он себя теперь словно зерно, попавшее в неумолимые жернова.
Он уже было собрался откланяться, на этот раз окончательно, когда шум в саду и возникшая следом из кустов фигура мужчины, в котором Шульц без особого труда узнал графа Ковалевского, понудили его остаться покамест на балу. Его Сиятельство бежал быстро, выдавая тем самым тягу к занятиям утренним — а возможно, и не только — бегом. Но, не уступая графу в проворстве, преследователь Ковалевского — металлическое пианино, с коим Шульц уже успел свести знакомство — несся следом за ним.
