— Батюшки-светы! — возопил Фучик, бросаясь в бальную залу, куда как раз проследовали граф с музыкальным инструментом. — Петя, спаси-помоги!
Вероятно, Анис Виссарионович спутал Шульца с Созидателем, когда так неосторожно обратился к нему за помощью, но это было не столь важно. Помчавшись следом за фельдмейстером, Петр Иванович отвлекся, наконец, от беседы с Оболенской, принесшей ему немало неприятных минут. Добежав до пианино, принявшееся гонять графа по кругу, в центре которого сгрудились толпой танцевавшие до сей поры гости, Шульц изящным прыжком оседлал инструмент, но понял, что действовал необдуманно. Крышка пианино то и дело приоткрывалась, поверхность была скользкой и гладкой.
«Распластаюсь на полу того и гляди, вот и вся недолга», — мрачно подумалось Шульцу, когда музыкальный инструмент пошел на третий круг.
Наконец ему удалось нащупать выступ, за который он и ухватился, так и продолжая подпрыгивать на крышке пианино от каждого движения ног последнего. Он видел, как наперерез им бросается Оболенская, как она встает меж ними и Ковалевским, раскинув руки, но к стыду своему, не мог ни крикнуть ей, чтобы она не творила глупостей, ни остановить чудовищный механизм, будто сноровистую кобылу.
— Моцарт, остановись! — выкрикнула Настасья Павловна, и инструмент, на удивление, послушался. Эффектно остановившись возле Оболенской и Аниса Виссарионовича, что беспрестанно отирал пот со лба батистовым платком, Шульц спрыгнул наконец с пианино и, переведя дух, задал возмутительно неуместный вопрос:
— Что же вы, господин фельдмейстер, скрывали от меня ваше родство с Павлом Андреевичем Оболенским? Право слово, стольких конфузов можно было бы избежать, кабы я о нем знал…
— Я? — изумился Фучик, забыв от удивления убрать платок со лба, оставшийся висеть там, как белый флаг капитуляции, — Петя, голубчик, да тебя, верно, так умотало это… это… — он махнул рукой в сторону пианино, которое в ответ тут же угрожающе хлопнуло крышкой и Настасья Павловна поспешила вмешаться:
— Его зовут Моцарт, — спокойно подсказала она, — и, прошу заметить, дядюшка, он не любит к себе неуважения.
После этих ее слов пианино повернулось к Фучику задом, и, выпустив взамен крепких медных ног, на которых гоняло графа, курьи ножки в розовых тапочках, прошагало за спину Настасьи Павловны, с гордо вздернутой крышкой.
Даже не глядя на Петра Ивановича и не желая более выяснять, почему тот так настаивал на своем убеждении в ее замужестве, как не желая знать и то, что вообще господин лейб-квор сегодня пил, если ему чудились такие странные вещи, как родство Фучика и Павла Андреевича, Оболенская повернулась к Анису Виссарионовичу и сказала:
— Позвольте удалиться, дядюшка. Я слишком устала, чтобы присутствовать при выяснении вашей тайной родословной.
Клавиши Моцарта зашевелились, наигрывая каватину «Se vuol ballare, Signor Contino» из оперы «Женитьба Фигаро», что по мнению разумного, и, по всей видимости не лишенного юмора инструмента, надо полагать, весьма подходило к ситуации и служило приятным напоминанием о вечерней пробежке графа Ковалевского. Однако звук, который издавали металлические клавиши, был столь глухим и царапающим слух, что не выдержала даже привычная к подобному Настасья Павловна.
— Довольно, — строго сказала Оболенская и звук прекратился, но на смену ему пришел другой. То был возмущенно шипевший вышеупомянутый граф, о присутствии которого все успели благополучно забыть.
— Я требую объяснений, — заявил, поправляя шейный платок, Ковалевский.
Что-то едва заметно блеснуло при этом движении на его руке и Настасья Павловна инстинктивно потянулась к этому блеску, коснувшись ребра ладони Ковалевского кончиками пальцев. Где раньше она видела подобные крупицы отливающего бледным золотом порошка? Святые угодники, ну конечно же!
— Я тоже… — неосторожно пробормотала Оболенская и тут же осеклась, осознав, что забылась. Если вдруг ее подозрения были верны, озвучивать их было бы далеко не лучшей идеей. Как жаль, что она не может поделиться своей находкой с Петром Ивановичем! Как жаль, что он, стоящий от нее всего лишь в паре-тройке шагов, кажется сейчас таким далеким… а может, все это и к лучшему. Она получила прекрасный урок того, насколько вредно бывает увлечение мужчиной для душевного здоровья и для дела, и хорошенько его усвоит.
К счастью для Настасьи Павловны, Его Сиятельство не обратил никакого внимания на ее странную реплику, полностью сосредоточившись на неосторожном движении Оболенской, которое было расценено им за добрый для себя знак.
— Я знал, что вы передумаете, Настасья Павловна! — просиял граф, мгновенно забывая о том, что меньше минуты тому назад требовал каких-то объяснений. — Ах, ma cherie, вы, однако, вынудили меня изрядно поволноваться! — улыбнулся он, поймав руку Оболенской и поднося ее к губам. Она хотела было осадить его, но вздох облегчения, вырвавшийся из груди Аниса Виссарионовича, от силы которого вспорхнул вверх белой птичкой так и висящий на лбу фельдмейстера платок, заставил Настасью Павловну сдержаться. Ни к чему сейчас было усугублять недовольство Ковалевского.
— Прошу меня извинить, но теперь я вас покидаю, господа, — только и сказала Оболенская, осторожно отнимая у графа свою руку и, царственно кивнув мужчинам на прощание, повернулась к лестнице. Следом за ней потопал Моцарт, а за Моцартом, на безопасном расстоянии — упорный Ковалевский, провозгласив: «Я вас провожу, Настасья Павловна!»
Когда Фучик и Петр Иванович остались одни, ежели не считать изумленных всем произошедшим гостей, фельдмейстер подобрал с полу свой платок и вернулся к прерванному разговору:
— Так что ты там, Петя, голубчик, говорил про мое родство с Павлом Андреевичем Оболенским? Тут, должно быть, какая-то путаница. Наша семья имеет связи только с Оболенским Алексеем Михайловичем, ныне покойным супругом Настеньки. И о каких таких конфузах ты толкуешь, позволь узнать? — вопросил Анис Виссарионович, с подозрением прищурившись, точно гончая, напавшая на след.
Скрывая раздражение от того, что граф крутился возле Настасьи Павловны, и неуместную радость от ошарашившей его новости о безвременной кончине супруга Оболенской, Шульц мысленно метался с одного ответа Фучику на другой. Изыскивая те слова, что не выдадут его с головою пред дядюшкой Настасьи Павловны — в это вдруг открывшееся обстоятельство лейб-квору пока верилось с огромным трудом — Шульц покачивался с пятки на носок и хмуро оглядывал сгруппировавшихся в центре залы гостей.
Итак, факты, с которыми теперь он имел дело, были более чем ясными.
Он спутал Оболенскую с дочерью Павла Андреевича, а Настасья Павловна с радостью ему в этом подыграла. Вопрос — для чего?
Он влюбился в нее без памяти, а она все это время водила его за нос, и, судя по всему, прекрасно себя при этом чувствовала.
Дядюшка Оболенской, оказавшейся на самом деле вдовой, в свою очередь, оказался фельдмейстер ом агентства, где служил Петр Иванович. А это означало, что теперь Шульц попадет под пристальное внимание собственного начальника.
