— Должно быть, путаница, Анис Виссарионович, — согласно кивнул лейб-квор, так и подбирая слова для дальнейшего ответа. — Но я безмерно рад, что все разрешилось.
«И еще более запуталось», — прибавил он мысленно, но произносить вслух этого, разумеется, не стал. Однако ж теперь он мог на совершенно законных основаниях и, не боясь замарать честь дамы, ухаживать за Настасьей Павловной, ежели, конечно, она будет не против сего.
«И ежели Ковалевский не принудит меня к брошенной перчатке и встрече на рассвете», — вновь подумалось Шульцу.
— А конфузы… Да взять хотя бы мою беседу нынче с Павлом Андреевичем. — Петр Иванович беззаботно пожал плечами, говоря сим жестом, что случай этот не стоит особого внимания. — Беседовали о Настасье Павловне, да не о той.
Он покивал для пущей убедительности, Фучик, похоже, принял его объяснения, ибо покивал следом за ним. На лице Аниса Виссарионовича отразилась печать усталости, чем Шульц и воспользовался, сообщив, что отбывает домой.
— Господин фельдмейстер, разрешите откланяться, — произнес он, замечая среди присутствующих Ковалевского, которого был крайне рад видеть. Значит, проводы Настасьи Павловны графом сильно не затянулись.
— Полно тебе, Петя, формальностями разбрасываться. Свои все, чай. Поезжай, голубчик, поезжай. А завтра жди весточку. Дело у меня к тебе будет личного характера.
В любое другое время Шульц непременно поинтересовался бы у Фучика, что за личный характер тот имел ввиду, но теперь же, когда граф выскользнул из дверей бальной залы, так и не распрощавшись с хозяином дома, времени на расспросы у лейб-квора не осталось.
Еще раз кивнув Анису Виссарионовичу и заверив его, что завтра же непременно будет по первому же зову, он бесшумной тенью проследовал за Ковалевским, намереваясь проследить, каким путем тот будет возвращаться восвояси.
Прибывши в тот вечер домой, Петр Иванович сделал то, что было ему совершенно несвойственно. Едва раздевшись и наскоро ополоснув лицо прохладной водой, подошел к буфету, извлек из него припасенную на особый случай наливку и, откупорив бутылку, отпил добрую половину прямо из горлышка.
Какого случая он ждал все то время — Шульц понял, когда покинул дом Фучика. Еще одной бессонной ночи лейб-квор бы просто не вынес, посему принял решение выпить наливки ровно столько, чтобы спать без сновидений, но завтра не опоздать в оговоренное время к Анису Виссарионовичу.
Крепкими напитками Петр Иванович не увлекался, но тут сам бог велел насладиться терпким малиновым вкусом. Лишь бы не думать больше об устах, таких же терпких, сладость которых Шульц уже испробовал и более забыть не мог. И дабы не замечать неуместную радость, что родилась в тот миг, как Фучик сообщил ему, что Настасья Павловна — вдова.
Улегшись на постели, Шульц закинул руки за голову. На губах его витала улыбка, которую он не мог сдержать. Дурман заполонил голову, понуждая Петра Ивановича перестать воспрещать себе думать об Оболенской. Как же сладостно сегодня было вновь прижимать к себе стройный девичий стан, наслаждаясь той близостью, что испепеляла несчастного лейб-квора на месте. А эти огромные доверчивые глаза, в которых плескалось неподдельное возмущение — за них можно было жизнь отдать, ежели бы того потребовали от Шульца обстоятельства.
Петр Иванович нахмурился, когда перед его слипающимися глазами встало ненавистное лицо Ковалевского. Руки сами собою сжались в кулаки, а приятная дрема начала приобретать черты приближающегося кошмара. Чего доброго еще приснится вместо светлого облика Оболенской этот хлыщ граф, которого неплохо бы вызвать на дуэль, а не драгоценные сновидения на него тратить.
После же все завертелось и закружилось — что в голове, что пред крепко смеженными веками Шульца. За ним бежало огромное пианино, раззевающее пасть, а он сам — мчался за Оболенской, что ускользала от него, двигаясь легко и бесшумно по бальной зале. Из угла в лейб-квора целился из пистоля странный человек, похожий одновременно на Ковалевского и Аниса Виссарионовича, только заместо лица у него были что-то белое, словно маска. Шульц успел разглядеть, что пальцы странного человека были сломаны и направлены вверх, будто указывали на что-то, но понять, на что именно, лейб-квор не успел. Сновидение исчезло, замещаясь крепким сном, в котором не было больше ни Настасьи Павловны, как то было ни прискорбно, ни Ковалевского с пианино, никаких иных мыслей. Только отдых — то малое, в чем так нуждался Петр Иванович в последнее время после всех треволнений.
Первое, что бросилось Шульцу в глаза, стоило ему войти в малую гостиную особняка Фучика, где уже собрались штабс-капитан, сам фельдмейстер и Настасья Павловна, была обширная, во весь стол, карта, расстеленная пред склонившимися над нею людьми. Сердце лейб-квора забилось чаще, когда Оболенская подняла голову на звук открывшейся двери и встретилась с ним глазами. В них не было того возмущения, которое он в полной мере заслужил вчера, но почудилось что-то иное, что Шульц принял за радость от того, что она вновь лицезреет его перед собою.
Но вот Настасья Павловна опустила глаза, и у Шульца мелькнуло сомнение в своей правоте. Вчерашний порыв вылечиться от бессонницы наливкою, лишил его возможности подедуктировать перед сном. Посему сейчас он не мог даже предположить, чего именно следует ожидать от Оболенской.
— Петя, прибыл! — озвучил очевидное Фучик, махнувши ему рукою, чтобы он подошел к столу. — Заждались уж.
Кивнув штабс-капитану, Шульц приблизился к Настасье Павловне, вставая подле нее, и сделал глубокий вдох, когда до обоняния его донесся тонкий аромат духов Оболенской.
— Что же вы, Настасья Павловна, и словечка мне не скажете? — поинтересовался почти неслышно, чуть склонившись к ее уху. — Признаться, я сам не свой после вчерашней нашей беседы.
Оболенская промолчала, лишь только то ли хмыкнула, то ли кашлянула, указывая на карту.
— Дядюшка, говорите, остановка после завтрашнего отправления из Шулербурга будет только одна?
— Одна, да. Аккурат вот здесь.
Фучик указал на карте какое-то место, на которое Петр Иванович посмотрел невидящим взглядом. Пред ним раскинулась огромная, во весь дубовый стол, карта Российской Империи, на которой была начертана красная линия, ведущая зигзагом с юга на север.
— Что это? — поинтересовался Шульц, покоробленный нарочитым безразличием Оболенской. Дело превыше всего, а он, как безусый юнец не видит ничего далее юбки женщины, которая от него нынче даже нос воротит.
— Это, Петя, путь следования дирижабля Александра Благословенного, что отправился нынче утром из Екатеринодара, а завтра же утречком прибудет в Шулербург.
Анис Виссарионович потер руки, как делал то всегда, когда считал, что все происходит именно так, как должно, но Шульц, ожидающий, когда ему кто-нибудь объяснит, зачем его вызвали ни свет, ни заря в дом фельдмейстера, ровным счетом ничего не понимал.
— И что же дирижабль, Анис Виссарионович? Чем он поможет нашему делу? — нарушил слишком затянувшуюся паузу Шульц, когда вновь три головы склонились над картою, словно там было что-то недоступное для лейб-квора.
