— Конечно, Кешенька. Я непременно доложу вам все, что сама замечу.
К сожалению для Шульца, улыбки этой он прежде не знавал, иначе непременно бы понял, что у него имеются все причины держать теперь ухо востро. Потому что Настасья Павловна поступила за обедом в точности так, как и обещала.
— Посмотрите, душа моя, — прощебетала Оболенская, указывая веером на дородную даму за соседним столиком, перетянутую корсетом, что колбаска — веревочкой, — у этой женщины грудь выпрыгнула из декольте. Как считаете, эта важная деталь на что-то указывает? — вопросив это, «Милая Дуняша» подобострастно улыбнулась, всем своим видом выказывая желание быть полезной возлюбленному «Иннокентию Федоровичу».
И пока Шульц, по всей видимости, пытался переварить подброшенный ею ценный материал для дедукции, Настасья Павловна сосредоточила свое внимание на приближающейся к ним обслуге, довольно странно, к слову сказать, одетой. «Александр Благословенный», похоже, готов был удивлять своих пассажиров не только широким размахом во всем — от облика самого дирижабля до обстановки в каютах, но и заморской диковинкой, потому что костюм мужчины с подносом в руках нельзя было назвать иначе, как экзотическим. В тюрбане и с длинными черными усами тот похож был, пожалуй, на какого-нибудь турка, но наиболее интересным в нем являлось даже не это вовсе, а то, как простой слуга двигался, держась с совершенно неподобающим своему рангу достоинством. И было во всем его облике и поведении что-то очень странное и смутно знакомое, но где могла Оболенская видеть этого человека прежде — она не могла припомнить ни в какую. Однако мучиться неизвестностью не желала тоже, а потому, едва слуга поставил пред ними столовые приборы и открыл бутылку вина, как Настасья Павловна, словно бы ненароком, смахнула на пол едва наполненный бокал и, когда тот с громким стуком ударился о деревянные доски, поймала устремленный на нее взгляд синих глаз. И в мгновение сие готова была поклясться всем святым, что видит эти глаза, густо подведенные сурьмой, далеко не впервые. Мужчина же не торопился поднимать с пола опрокинутый кубок, продолжая смотреть на Настасью Павловну так, что под взглядом его непроизвольно хотелось поежиться, как от внезапно налетевшего сквозняка. Но, подавив в себе это ощущение, Оболенская высокомерно вздернула бровь и сказала:
— Не слышу извинений твоих, человек.
Он тут же опустил глаза и, к досаде Настасьи Павловны, так и не сказав ни слова, склонился и подобрал с пола бокал, немало не заботясь о том, что капли вина с него стекают на его белый костюм, оставляя на ткани яркие алые пятна. Подобная халатность и безразличие, по мнению Оболенской, ясно свидетельствовали о том, что к бережливости неизвестный явно не привык, а стало быть, обычной обслугой являться никак не мог.
— Как ты думаешь, Кешенька, мой дорогой, этот человек — немой? — поинтересовалась Настасья Павловна у Шульца, а следом воскликнула, быстро переводя свое внимание на новую личность, двигавшуюся к соседнему столику:
— Ой, а у этого господина морда ну прямо совсем как у бульдога. И это точно не к добру, Кеша, клянусь подвязкой моей бабушки Степаниды Матвеевны!
Вопросы и наблюдения сыпались из уст «Авдотьи Никитичны» словно из рога изобилия. Шульц силился понять, как связаны с делом, ради которого они здесь очутились, декольте, бульдоги, подвязки и морда господина напротив, но не мог. Лишь кивнул, растягивая губы в улыбке, что как приклеенная застыла на его лице.
— Ежели вы станете и далее прибегать к описаниям подобного толка, милая моя женушка, боюсь, что мы с вами не только покусителя не задержим, но и впридачу вы получите ополоумевшего лейб-квора в качестве своего супруга, — вполголоса уведомил он Настасью Павловну, пристально оглядывая собравшихся.
К сожалению его, никто из присутствующих решительно не походил под определение «странный человек», коего сам Шульц узнал бы из миллиона. Но раз штабс-капитан с Фучиком были уверены, что убивец находится среди важных персон в кают-компании, у Петра Ивановича не было ни единого повода считать, что это не так.
Слуги двигались быстро и расторопно, выставляя перед пассажирами «Александра» все новые яства. Стоило отдать должное поварам — все было изумительно вкусным. Перебрасываясь с Оболенской ничего не значащими фразами — Настасья Павловна так и норовила обрисовать то, что Шульц видел и сам, при том снабдив это своими впечатлениями — они неспешно обедали. Проплывающие за окном облака, плавный ход дирижабля, вкусная еда и вино сделали свое дело, и Шульц впал в чрезвычайно благодушное состояние.
Приглядывая вполглаза за присутствующими, он предался мыслями исключительно интимного характера. А именно тому, когда же ему стоит наконец выбрать время и объясниться с Оболенской. Он снова погрузился в мечтания о болонках и ранете, когда к их столику подошли сразу двое — пожилой господин с моржовыми усами и сухонькая женщина, оказавшаяся на деле его супругою.
Представившись друг другу, Шульц и барон Балязин — а это был именно он — оставили своих дам сплетничать о шляпках, модах и последних новостях, а сами принялись прогуливаться по кают компании.
— Стало быть вы, Иннокентий Федорович, держите путь в Восточно-Сибирское генерал-губернаторство, — повторил Балязин то, что минутой ранее сообщил ему Шульц, понуждая Петра Ивановича мысленно внести барона в список подозреваемых.
— Стало быть так, — с улыбкою на лице согласился лейб-квор, бросая быстрый взгляд на «Дуняшу», что щебетала о чем-то с баронессой. Вид при этом у ней сделался такой, будто готова была она тотчас вскочить и совершенно невоспитанным образом сбежать. — А вы, господин барон?
— А мы с Гликерией Константиновной никуда путь не держим. Захотелось Ликочке в путешествие отправиться, чтобы птицею под небесами. Вот… выполняю каприз моей баронессы.
Балязин усмехнулся, покрутил ус, очевидно, чрезвычайно гордый собою, и Шульц закивал, соглашаясь. Для чего супружеская чета свела с ними знакомство, оставалось загадкою. Впрочем, посудил сам с собой лейб-квор, заподозрить Балязина в причастности к преступлениям он всегда успеет.
Они вновь принялись прохаживаться по кают-компании, при этом Шульц увлеченно сочинял события своей жизни, обстоятельства встречи с «Авдотьей Никитичной», которые вызвали у барона неподдельный интерес, после чего оба вернулись к своим дамам.
Обед подошел к концу, и Балязины отправились к себе в каюту отдохнуть перед ужином, на котором обещано было представление артистов.
— Что же, Настас… Авдотья Никитична, — обратился Шульц к Оболенской, подавая ей руку. — Надеюсь, вам с госпожой Балязиной было хоть отчасти веселее чем мне с ее супругом.
Он бросил на Оболенскую мрачный взгляд, давая понять, что именно думает по поводу сего знакомства, и прибавил:
— Первый выход в свет прошел почти впустую. Но к вечеру, как я смею надеяться, нам улыбнется удача.
Время до ужина Настасья Павловна и Петр Иванович, ныне более известные как Авдотья Никитична и Иннокентий Федорович, проводили в отведенной им каюте, занятые каждый своим делом. Оболенская делала вид, что чрезвычайно увлечена книгою, кою держала в руках, а Шульц расхаживал из стороны в сторону, задумчиво хмурясь и периодически выдавая краткие «эх» и «да-с».
