Толстый том в кожаном переплете, внутри которого крылся новый роман французского писателя Виктора Гюго «Отверженные», лежал на коленях Настасьи Павловны, но в момент сей иностранные слова никак не шли в ее голову, занятую размышлениями о том, откуда же знала она этого человека, что подавал им сегодня вино и держался так, словно был среди присутствующих господином, а никак не слугою. Ясные синие глаза снова всплыли перед мысленным взором Настасьи Павловны, но принадлежали они при этом не безвестному прислужнику, а графу Ковалевскому, и до того четким был этот образ, что Оболенская едва не вскрикнула от того, что поняла: под восточными одеждами действительно скрывался именно он. Его взгляд, его осанка и даже его молчание — ведь по голосу она непременно узнала бы его вскоре — все указывало на графа, и Настасья Павловна удивилась сама себе, что тотчас же не признала в обслуге Ковалевского, коий в последнее время оказывал ей чрезмерно много внимания.
Вот только для чего оказался на дирижабле польский граф и с какой целью переоделся турком? С какой стороны ни посмотри, а причин для того порядочных Оболенская не представляла. А еще эта золотистая пыльца на его руке… Настасья Павловна сглотнула, понимая, что, быть может, владеет информацией, которая способна повернуть их расследование в новую сторону, внеся в него ясности поболе, чем то было в данный момент.
Да вот беда — Настасья Павловна была вовсе не уверена, что это расследование действительно «их», как не была уверена и в том, что ей следует помогать Петру Ивановичу в поимке покусителя, отправившего к праотцам уже несколько невинных душ. Ведь подобного приказа она не получала, и все, что входило в ее задачи — это следить за самим Петром Ивановичем, об успехах коего пока докладывать было особенно нечего.
Закусив губу, Настасья Павловна размышляла, говорить или нет Шульцу о том, что ей было теперича известно. Дорогой дядюшка Анис Виссарионович был уверен, что убивец находится среди знатных персон верхней палубы, что самой Оболенской казалось верхом глупости. И еще глупее ей казалось то, что данное утверждение принималось всеми, кто был замешан в расследовании, как непогрешимая аксиома. И версий иных, насколько она могла судить, господин лейб-квор покамест даже не рассматривал. Отложив книгу, Настасья Павловна все же кинула взгляд на Шульца и завела разговор издалека, в то же время заявив прямо:
— Знаете, Петр Иванович, думается мне, что барон Балязин в этом деле ну совершенно не к месту. Достаточно вспомнить, с какой прытью скрылся от нас душегубец в тот вечер, когда мы с вами были в «Ночной розе», — сказав это, Оболенская весьма некстати вспомнила мимолетный поцелуй, коим одарил ее тогда Шульц, но тут же прогнала от себя эту крайне неуместную картину, надеясь, что лицо ее не выдало того, о чем она подумала на совсем краткий миг. — Подумайте сами: столь грузный человек никак не способен бегать столь быстро. Если только у него не имеется какого-нибудь сообщника, — добавила Настасья Павловна раздумчиво, про себя невольно отметив то, что подтянутый граф Ковалевский как раз весьма вероятно мог бы быть тем, кто способен исчезнуть из поля зрения во мгновение ока. — Да и скажу я вам, Кешенька, судя по беседе с супругой его Гликерией Константиновной, бедному барону времени только на то и остается, что удовлетворять капризы своей баронессы, коих возникает примерно сказать с десяток в минуту. И хоть с виду она дама хрупкая, кроется под этим личность столь твердая, что господину Балязину можно только посочувствовать, — заключила Оболенская и, разгладив на платье несуществующие складки, произнесла осторожно:
— И почему только вы с дядюшкой столь уверены, что покуситель решил выставить себя на всеобщее обозрение, купивши билет на самую малочисленную палубу? Признаться, никак не могу взять этого в толк, — Настасья пожала плечами, задав мучивший ее вопрос, и тут же осеклась, рассудив, что и без того, пожалуй, сказала слишком многое. Чего доброго, Петр Иванович решит, что не такая уж она и глупая, как пыталась то показать за обедом. Только вот незадача: Оболенской отчего-то все же очень не хотелось, чтобы он ее таковой считал.
Чем ближе подходило время ужина, тем смурнее становился Шульц. Из головы его не шли слова, что сказала ему Оболенская. Право слово, что же сподвигло Аниса Виссарионовича быть уверенным в том, что убивец займет одну из кают на верхней палубе? И в ком из тех, кто изволил соседствовать с четою Вознесенских, можно было заподозрить покусителя? По всему выходило, что среди пассажиров верхней палубы никого, хоть мало-мальски походившего на странного человека, не было. Разве что являлся он исполнителем чьей-то воли. Кого-то могущественного, кто стоял за покушениями на царский дом.
Сии мысли преследовали Петра Ивановича все то время, что они с Оболенской дожидались ужина, но делиться с Настасьей Павловной ими он не спешил. Чего доброго, выставил бы пред нею себя человеком, на которого Фучик положился зазря. А подобного Шульц допустить не мог.
Едва сумерки стали окрашивать небо в темные тона, Петр Иванович решился на то, на что бы при других обстоятельствах не решился вовсе. Всему виной был излишний романтизм, в котором пребывал лейб-квор с тех самых пор, как в совершенно благостном настроении покинул кают-компанию после обеда. Да и мысли о женитьбе на Оболенской и совместно выращенном ранете не давали Петру Ивановичу никакого покоя.
Аккурат перед тем, как отправляться на ужин, где должно было нынче же даваться феерическое представление, он все-таки решился. Зайдя в каюту, где дожидалась его возвращения с рекогносцировки Настасья Павловна, проговорил быстро, будто боялся передумать:
— Сударыня, прошу вас составить мне компанию в прогулке по палубе дирижабля, — обратился он к Оболенской. Покачавшись с пятки на носок, притом не глядя на Настасью Павловну, Петр Иванович добавил решительным тоном: — Нам есть, что с вами обсудить.
Оболенская поднялась с постели, на которой сидела, сложив руки перед собой на коленях, прошествовала мимо Шульца с царственным видом, чем окончательно сбила последнего с толку, заставив всего на мгновение передумать и возжелать отступить от своего первоначального плана. Но все же, мысленно обругав себя за недостойные военного человека мысли, Петр Иванович проследил взглядом за вышедшей из каюты Оболенской, и тут же присоединился к ней, ловко приноравливаясь к ее легкому шагу.
— Вечер нынче удивительно хорош! — воскликнул Шульц, бросая на тонкий профиль идущей подле него женщины быстрые взгляды, но тут же отворачиваясь и переводя взор на горизонт, состоящий из посеребренных луною облаков и мрачного неба.
— Соглашусь с вами, Петр Иванович, — ответствовала спокойно Настасья Павловна.
Шульц вновь покосился на нее, заложил руки за спину, понимая, что они вот-вот зайдут на второй круг.
— Авдотья Никитична, — переходя на имя, которым ему лучше было называть ее на протяжении всего пути, что они проделают на Александре Благословенном, вновь обратился к Оболенской Шульц. — Признаться, я позвал вас совершить этот моцион с определенной целью, — подпустив в голос строгости, продолжил лейб-квор. — Намедни мы с вами говорили о том, что ваша компания, по-вашему разумению, мне не очень приятственна. Ежели вы помните, то я дал вам на это весьма определенный ответ. И тому есть очень веская причина. В любых других обстоятельствах, я дождался бы того момента, когда дирижабль приземлится в конечном порту, однако ж нынче пришел к выводу, что чем скорее я поставлю вас в известность относительно своих к вам чувств, тем больше шансов у меня будет на то, чтобы вы дали мне свой ответ, каким бы он ни был. Ведь может статься так, что опасность оказаться новой жертвою покусителя, нависнет и надо мною.
