Он вновь заложил руки за спину, прохаживаясь взад-вперед и не глядя на Оболенскую, так и держащую в руках фонарь. Лейб-квор понимал нынче, что все запуталось настолько, что рассчитывать на то, что это дело распутается само по себе, было бы величайшей глупостью. Но и отступать он не просто не имел права, но и возможности таковой у него не было тоже. Предстоящие несколько дней ему придется провести на Александре Благословенном, пока они не приземлятся в каком-нибудь порту, куда непременно прибудут сыскные из Охранного, чтобы расследовать дело о найденном покойнике. И у покусителя появится возможность незаметно сойти с дирижабля. Шульц едва удержался, чтобы не поморщиться и не потереть лоб, будто бы этот простой жест мог помочь ему совладать с сонмом мыслей.
Что-то словно бы изменилось в воздухе, только Петр Иванович не мог понять, что именно, пока до его слуха не донесся все нарастающий шум, который слышался сразу отовсюду.
—… даем! Мы падаем!
— …тюшки-светы, спаси и сохрани!
В крик вплетался визг — вероятно, это верещали особливо впечатлительные барышни. Впрочем, и сам Шульц мгновением позже не удержался от смачного ругательства, когда дирижабль тряхануло с такой силой, что лейб-квор едва удержался на ногах.
— Будьте рядом со мной! Ни шагу от меня, вам ясно? — рявкнул Петр Иванович, одной рукой выхватывая из руки Оболенской фонарь, другою же — довольно бесцеремонно впиваясь в тонкое запястье Настасьи. — Кажется, мы терпим крушение…
С этими словами он потащил Оболенскую прочь из каморки, пытаясь понять, что же им делать, ежели они взаправду падают вниз с огромной высоты.
Настасья Павловна не возражала в сей момент ни против чего: ни против тона, коим обращался к ней Шульц, ни против того, как болезненно он сжимал ее запястье, ни против того, что властно волок ее куда-то — снова. В любое другое время она, быть может, и возмутилась бы подобным отношением, но теперь, когда стало ясно вдруг, что ситуация, в которой они оказались, по-настоящему угрожает их жизням и жизням всех, кто находился на «Александре Благословенном», Оболенская почувствовала непреодолимую потребность довериться Петру Ивановичу, словно он был настолько всесилен, что мог бы запросто спасти их всех, если бы только пожелал.
А потому Настасья Павловна покорно следовала за Шульцем, ведущим ее прочь от трюма и делала то лучшее, на что была способна в данной ситуации — молчала.
По всей видимости, Петру Ивановичу на ум пришла мысль вполне очевидная — подняться обратно на самый верх, где была их каюта, потому как при падении наиболее сильные повреждения, несомненно, получит нижняя часть дирижабля и если был хоть какой-то шанс уцелеть в грозящей им катастрофе — был он куда большим у тех, кто окажется наверху.
К несчастью, мысль подобная посетила не только Шульца и Оболенскую, которые, едва оказавшись на нижней палубе, обнаружили, что на лестнице, ведущей вверх, творится настоящее безумие. Охваченные паникой люди устроили страшную давку, которая сопровождалась жуткими криками боли тех, кто оказался в этой мясорубке наиболее слабым звеном, а также надрывными женскими причитаниями, разрывающим душу детским плачем и гневными мужскими ругательствами. Какофония страшных звуков обволакивала Оболенскую со всех сторон, заставляя крепче цепляться за руку Петра Ивановича, и в этот момент испытывала она только одно желание — не упустить лейб-квора из виду, не позволить толпе разъединить их, и не потому уже, что обязана была при нем находиться согласно чужой воле, а оттого, что не представляла, что ей делать без него. На миг в голове даже мелькнула совсем неуместная мысль согласиться прямо здесь и сейчас, покамест оба они живы, на сделанное ей Шульцем предложение, потому как все прошлые ее измышления казались сейчас Настасье бессмысленными и пустыми, а погибать, так и не сказав того, о чем умалчивала долгое время — просто кощунственным. Она даже раскрыла было рот, чтобы произнесть пламенную и пространную речь ничуть не хуже Шульцевой, но ни единого слова так и не сорвалось с ее уст. От жалобного детского вопля, молящего о помощи, по позвоночнику пробежал холодок, а в горле стал ком, совершенно не способствующий тому, чтобы говорить сейчас что бы то ни было. Оболенская огляделась по сторонам, пытаясь понять, где среди этой людской каши может находиться ребенок, но видела только перекошенные от страха лица и множество ног, бегущих куда-то и топчущих под собой тех, кто бежать уже был не в силах.
Глядя полными молчаливого ужаса глазами на все происходящее, Настасья Павловна осознала одну простую вещь: по лестнице им не удастся подняться на заветную палубу ни при каких условиях, потому что именно туда стремились все, не щадя в жерновах царящей повсеместно паники никого — ни женщин, ни детей, и быть раздавленными под прессом людей, борющихся за свою жизнь, у них было куда больше шансов, чем выбраться из этого кошмара живыми.
Оболенская огляделась по сторонам, пытаясь понять, как же еще им можно было бы попасть наверх, но лестницы, что связывали между собой все три палубы и трюм, были забиты людьми с обеих сторон, и туда ходу не было никакого. Дабы не видеть творящегося пред ее очами безумства, от которого к горлу начинала подступать тошнота, Настасья Павловна, вжимаясь в дверь одной из кают, глядела себе под ноги, пытаясь привести мысли в подобие хоть какого-то порядка.
Деревянный пол, надрывно скрипящий под топотом бесчисленного количества людей, что метались по палубе, бросаясь из стороны в сторону, навел ее в конце концов на очень простую мысль.
— Сюда, — выдавила из себя Оболенская, с трудом разомкнув ставшие непослушными губы и потянула Петра Ивановича в ту самую каюту, пред дверью которой они стояли.
Явно непонимающий ее Шульц все же подчинился просьбе и, когда они оказались в темной и ожидаемо пустой комнате, выглядевшей в точности как та, что занимал граф Ковалевский, Настасья Павловна торопливо пояснила свой поступок:
— Поглядите вверх, Петр Иванович, — она указала было на потолок, но в кромешной тьме разобрать в окружающей обстановке хоть что-то было почти невозможно. — Сейчас, — пробормотала Настасья, ища на столе наощупь фонарь или хотя бы свечу. Огарок нашелся вскоре, а вот огнива рядом не было. И пока она продолжала со смесью паники и отчаяния искать чем бы разжечь огонь, Шульц успел выйти в коридор и вернуться оттуда с зажженным фонарем. Подняв источник света так высоко над своей головою, как только позволял ему рост, Петр Иванович быстро спросил:
— Что вы мне хотели показать, Настасья Павловна?
Усилием воли подавив начинавшую бить ее дрожь, Оболенская сказала:
— Приглядитесь повнимательнее — в потолке должен быть люк. Я видела его в нашей с вами каюте в полу и… — она запнулась, но, помедлив лишь секунду, расплывчато добавила:
— И не только в нашей.
По нахмуренными бровям Петра Ивановича Настасья поняла, что ее объяснение ему пришлось не слишком по душе, но спрашивать ничего в данный момент господин лейб-квор не стал. Вместо этого он быстро забрался на стол и подсветил довольно низкий, по счастью, потолок.
