Но тогда и причин для подобной радости по поводу счастливого спасения, казалось бы, быть не должно?
Окончательно запутавшись в своих размышлениях, Настасья Павловна решила подойти к проблеме с иного конца, а именно — поискать логику действий у каждого из тех, кто мог быть убивцем.
Ежели это был Фучик, то для чего ему посылать их с Петром Ивановичем на тот же дирижабль, на котором он собирался присутствовать и сам? Для чего ему лишние свидетели своих преступлений? Если для отвода глаз, то недостаточно ли для этого было бы одного лишь Шульца, занимавшегося этим делом, зачем ему потребовалось привлекать для конспирации и ее? Особенно ежели он заранее планировал обрушить «Александра Благословенного»? Возможно, было наивно и глупо считать, что родной брат матери не причинил бы ей зла — притом, что речь шла о безжалостном убивце — но все существо Настасьи Павловны всячески противилось этой мысли.
Но если преступником был не дражайший дядюшка, то кто? Стоило признать — версий никаких у них с Шульцем более не имелось. Графа Ковалевского Настасья Павловна по соображениям логики исключила ранее, а кроме него…
Перед глазами встало вдруг круглое лицо, обрамленное короткими кудряшками и Оболенская вспомнила внезапно, что именно после тумана, напущенного мадам, Петр Иванович увидел человека в сером, за которым они побежали. Впрочем, убивец мог просто выждать удобный момент, когда установилась в результате данного фокуса очень плохая видимость и воспользоваться этим в своих целях. И все же… вот уже второй раз эта женщина оказывалась там же, где вскоре обнаруживался новый труп. Конечно, по своей комплекции она вряд ли могла быть преступником, которого они искали, при условии, что им действительно являлся тот, за кем сначала Петр Иванович, а затем и сама Настасья Павловна гонялись этим вечером. Ведь может статься, что их обдурили, и ищут они вовсе не того и не там.
Ощутив, как от всей этой путаницы к голове подступает мигрень и осознав, что, похоже, не услышала того, что ответил ей Петр Иванович на заданный ранее вопрос, Оболенская нахмурилась и, отойдя от дерева, к коему по-прежнему прижималась в поисках опоры, сказала:
— Если вы что-то говорили, господин Шульц — повторите, пожалуйста, будьте добры. И давайте действительно подымемся обратно на дирижабль. В условиях дикой местности переночевать там мне кажется куда как более безопасным соображением, чем соблазнять уже упомянутых мною медведей свежим мясом.
Петр Иванович окинул Оболенскую внимательным взглядом, рассчитывая поспеть увидеть следы подступающей истерики, если таковая будет иметь место стрястись, после чего подал ей руку со словами:
— Я говорил лишь то же самое, что порешили и вы. Поднимемся обратно на «Александра» и отыщем место более благонадежное для предстоящей ночевки.
С этими словами он повел Настасью Павловну к месту падения дирижабля, размышляя, стоит ли расспрашивать Оболенскую о том, что думает она насчет того, что случилось с ними в этом злосчастном полете. Лейб-квор видел, что Настасья Павловна занята какими-то измышлениями, но расспрашивать ее относительно того, в чем же они заключаются — не торопился. Как знать — могло статься, что любое его неверно произнесенное слово могло привести к чему-то, с чем ему будет очень трудно совладать.
Добравшись до дирижабля, застрявшего в водоеме, что копченая колбаска в блюдце воды, Петр Иванович взобрался по спущенным по бортам «Александра» стропам, после чего помог Оболенской проделать тот же путь, что и он.
— Пожалуй, нынче мы не станем излишне барствовать, Настасья Павловна, — осмотревшись, порешил Шульц.
Несмотря на то, что на дирижабле царила разруха, оставленная минувшим падением, можно было отыскать и местечко для того, чтобы устроиться на ночь с относительным комфортом.
— Предлагаю остаться прямо здесь, на нижней палубе. — Он указал на ворох тряпья, выпавшего, очевидно, из одного из багажных сундуков. — Что вы думаете об этом, душа моя?
— А с вами, как я вижу, не пошикуешь, Петр Иванович, — усмехнулась Оболенская, впрочем, покорно подходя к чьему-то багажу и начиная перебирать имевшееся там добро на предмет того, чтобы устроить из него постели. — Надо заметить, это вынуждает призадуматься о том, что мужем вы будете строгим и экономным, — добавила она, выуживая на свет Божий из недр сундука кудрявый парик. — Надо же, я думала, такие вещи давно уже не в моде, — заметила Настасья Павловна и, поморщившись, откинула парик в сторону.
— Я не имею ни единого повода и основания считать себя хоть каким-либо мужем, — откликнулся Петр Иванович, немного покоробленный словами Оболенской.
Да, он получал не слишком большое жалование, но питал надежды, что покамест его хватит для обустройства их с супругой дома и — непременно — яблоневого сада. А остальное… остальное обязательно будет тоже, со временем. И поездки в новомодный Баден-Баден на минеральные воды — в числе прочего.
— Ибо все годы своей жизни был холост, посему расписывать какая жизнь вас ждет в роли моей супруги не могу.
Поднявши с палубы несколько платьев и сюртуков, он свалил их в одну кучу, чтобы было мягче устроиться на негостеприимном деревянном настиле, после чего уселся поверх тряпья, оценивая его относительное удобство.
— Пока же могу предложить вам лишь это ложе и самого себя в качестве охранителя вашего сна, — стараясь говорить так, чтобы не выдать своего волнения от предстоящей близости Оболенской, пусть и настолько вынужденной и весьма невинной, проговорил Шульц. — Если конечно вы не настолько категоричны в том, чтобы не ночевать подле мужчины, который покамест был вашим мужем лишь на словах.
— С чего бы мне быть категоричною? — приподняла вопросительно брови Настасья Павловна. — Вы ведь, дорогой Петр Иванович, грозились на мою честь не покушаться ни при каких условиях, — сказав сие, по неискоренимой, должно быть, в женщинах ее круга привычке, Оболенская аккуратно подобрала уже порядком измятые юбки и изящно присела рядом с Шульцем на гору сваленного им на пол тряпья — так, словно это был по меньшей мере царский трон. Отдаленный гул голосов, перемежающийся стрекотом цикад и почти беспросветная темь, что нарушалась лишь изредка перемигивающимися фонарями, создавала меж ними обстановку довольно интимную, и в миг этот отчего-то хотелось говорить о том, о чем никогда бы, наверное, прежде заговорить Настасья не решилась. А теперь, после всего пережитого, правила этикета и собственные измышления казались какой-то чепухою, и не было уже никаких сил изображать из себя кого-то, кем на самом деле вовсе не являлась. Ибо если кому она и могла теперь доверять — так это Петру Ивановичу Шульцу, с которым вместе пережила сегодня смертельную опасность и многие неприятности до нее.
— А отчего же вы никогда не были женаты, Петр Иванович? — полюбопытствовала Настасья тем, о чем говорить было совершенно бестактно и неприлично, но сейчас, когда ощущала, что некие границы словно бы растворились — позволила себе подобный вопрос и очень надеялась, что господин лейб-квор не сочтет его для себя оскорбительным. Но на всякий случай все же добавила:
