— Надеюсь, вы простите мне мое любопытство в том, на что, конечно, отвечать вовсе не обязаны.
— Отчего же не обязан? — поинтересовался Шульц, ощущая приятное тепло, разливающееся в груди от вопроса Настасьи Павловны. Могло статься, что он и не получит от нее от ворот поворот и не останется холостым и далее, раз уж Оболенская любопытствует о его прошлой жизни, тем паче в таком интимном вопросе. — Как раз-таки считаю, что обязан. И впредь предпочел бы, чтобы меж нами не было никаких недоговоренностей, как бы ни повернулись наши жизни далее.
«И будем ли мы вместе в них иль врозь», — мысленно добавил про себя лейб-квор, но вслух этого произносить не стал.
— А не был я женат, — он сделал паузу, как будто то, что собирался произносить, требовало от него обдумывания. На самом же деле понимая и удивляясь этому пониманию, что теперь-то все стало кристально ясным: — Не был я женат оттого, что до сей поры не любил. Как понимаю это нынче столь явственно, что удивлен тому, что принимал ранее чувства, испытываемые к другим женщинам, за любовь.
Невозможно было отрицать — от этого признания Петра Ивановича, высказанного негромко и просто, внутри у Настасьи Павловны что-то сжалось, а затем предательски екнуло, словно бы слова эти попали ей прямо в сердце. И в момент сей задалась она сама вопросом, коий ранее отчего-то не приходил ей даже на ум: а что же она, в свою очередь, испытывает по отношению к господину лейб-квору? Ей, безусловно, нравилось его общество, более того — оно ее непередаваемо волновало, как и его поцелуи — даже тот, первый, почти невесомый. И к чему лукавить — сама Оболенская подобное прежде никогда и ни с кем не испытывала. Стало быть, чувства ее к Шульцу также можно было назвать влюбленностью? Ранее она совсем не искала этому названий, тем паче столь громких, но теперь по всему выходило, что на Настасью Павловну внезапно свалилось именно то, о чем ей в девичестве так мечталось и о чем после смерти Алексея Михайловича уже и не думалось вовсе. И более никакого коварного умысла за признаниями Петра Ивановича она не видела, да и видеть попросту не желала.
Вот только была в этой сладкой бочке меда ложка крайне неприятного дегтя, а именно то, что Петр Иванович не хотел, чтобы наличествовали меж ними какие бы то ни было недоговоренности, а у Оболенской их имелось в избытке.
И тут бы ей признаться во всем Петру Ивановичу, но останавливало то, в чем она доселе так и не разобралась — причины, по которым ей требовалось за ним следить и имя того, кто поручил расследование дела, касающегося самой императорской семьи, дядюшкиному воистину бедовому агентству, как справедливо назвал его Ковалевский, и факт чего был сам по себе довольно странным. И прежде, чем что-либо предпринимать, ей требовалось узнать ответ на второй вопрос, который, возможно, внесет хоть какую-то ясность относительно вопроса первого. В любом случае, докладывать что-либо о делах агентства и Петра Ивановича Настасья Павловна по-прежнему не намеревалась, ибо как знать, не подвергнет ли она этим господина лейб-квора какой-либо опасности?
— Понятно, — протянула наконец Оболенская в ответ на признание Шульца и постаралась аккуратно переменить тему:
— Скажите, Петр Иванович, а что известно о том, кто заказал вам расследование? Как особа, теперь замешанная в этом деле и, между прочим, рискующая ради него собственной жизнью, я, пожалуй, имею право это знать, как вы считаете?
Шульц довольно вольготно устроился на ворохе вещей, испытывая какое-то чистое, ничем не замутненное блаженство. Закинув руки за голову, он закрыл глаза, прислушиваясь к звукам, доносящимся до дирижабля снизу. Несмотря на ситуацию, заложниками которой они стали, Петру Ивановичу было хорошо и покойно. Да, уже завтра им предстояло решать вопрос жизненной важности, а именно — как выбраться из того места, в котором они оказались, и как при том не упустить покусителя из виду — однако сейчас, когда близость женщины, чей стройный стан и шнуровка корсета на спине вызывали у лейб-квора мысли совсем иного толка, волноваться ни о чем ином не хотелось.
Ровно до тех пор, пока Оболенская в ответ на его признание в любви, не произнесла короткое: «Понятно». Так и желалось спросить, что именно ей понятно, но Шульц не стал этого делать, тем паче, что сама Настасья Павловна поспешила перевести беседу в совсем иное, деловое русло.
— О штабс-капитане? — уточнил он, приоткрыв один глаз, но на сей раз отводя взгляд от сидящей подле него женщины и устремляя его в звездный купол неба. — Ничего особенного. Служит у великого князя давно, но должность, как вы понимаете, не особенно важная. Скорее чрез него просто передали заказ, чтобы не привлекать к агентству излишнего внимания. Чин носит по заслугам, в военном деле себя проявил как человек отважный. Ранен в битве на Альме, по счастью, не серьезно. Это все, что я знаю о Леславском. Или вы имели ввиду великого князя? — чуть понизив голос уточнил он, вновь переводя взгляд на Оболенскую и едва сдерживая зевок — сказывалась чудовищная усталость, навалившаяся вдруг сразу отовсюду.
— Нет, — ограничилась Настасья Павловна кратким ответом и поспешно добавила:
— Давайте спать, Петр Иванович. День будет нелегким.
С этими словами Оболенская, в свою очередь, аккуратно устроилась на импровизированной их постели, держась на некотором расстоянии от Шульца, но, вопреки собственному ее предложению выспаться перед новым и явно непростым днем, сон к ней совершенно не шел.
А дело все было в том, что никак не могла припомнить Настасья Павловна, где слышала прежде про штабс-капитана Леславского. Нет, конечно, она видела его у дядюшки накануне отбытия в полет «Александра Благословенного» и тогда еще имя его мерещилось ей каким-то знакомым, да голова была забита совсем иной проблемой — той самой, что сейчас мирно спала в нескольких сантиметрах от нее, и зрелище это, когда кинула Оболенская на Шульца взгляд украдкою, вызывало в ней какую-то особенную нежность, а мысль о том, что вот так вот, рядышком, могут они с Петром Ивановичем засыпать и просыпаться каждый Божий день, стоит только ей ответить согласием на его предложение, порождала внутри непрошеный трепет.
Но все же вовсе не близость Петра Ивановича, а вернее — не только она, была причиною того, что Оболенская никак не могла теперь уснуть. В попытках вспомнить, откуда могла знать она имя Леславского — или ей просто то только казалось — дошла Настасья Павловна до того, что стала перебирать в уме генеалогические древа всех славных фамилий Российской империи, как некоторые люди считают перед сном прыгающих овечек, да на том и забылась тревожным сном, так ни до чего и не додумавшись.
И снились ей в те пару часов забытья сны один неприятнее другого, где в мрачном хороводе мелькали пред Настасьей Павловною то женщина с горящим кнутом, то дражайший дядюшка, что раскачивал пред ее очами золотые свои часы, как маятник, а то и польский граф в турецких одеждах, что были пропитаны то ли вином, то ли кровью. И хохотал ей в лицо издевательски штабс-капитан, чей образ заменился вскоре снова кудрявою мадам и так двигались они по бесконечному кругу, словно желали свести Оболенскую с ума, а она все силилась закричать, чтобы проснуться от звука собственного голоса, но связки точно парализовало, и невозможно было издать ни стона, ни хрипа.
