- Будет готово через две недели, - произнес мужчина, принимая от него конверт с задатком и фотографией, с которой теперь смотрело совсем иное лицо. У человека на фото были гладко зачёсанные назад золотистые волосы, выбритые по бокам, темные глаза и светлая, чуть удлиненная борода. Он был похож теперь скорее на скандинава, нежели на француза, но подобные несоответствия Паоло волновали мало. Он заботился лишь об одном – чтобы никто не мог понять, кем он был в прошлом в действительности.
Коротко кивнув в знак согласия своему неприметному с виду собеседнику – именно такие и являлись идеальными преступниками – Паоло молча вышел.
Четырнадцать ступенек, чтобы подняться из сырого подвала на солнце. Четырнадцать дней, отделявших его от вступления в новую жизнь.
Сейчас он был никем. Его как бы вовсе не существовало. И это было странное ощущение, дававшее какую-то особую свободу и вместе с тем – давящее неопределенностью.
И главным, о чём он думал все эти дни, оставалась Марина. Труднее всего было совладать с мыслями, что пока ему приходится прятаться от чужих глаз, рядом с ней может вертеться кто-то другой. Кто-то другой может касаться ее, целовать ее, иметь ее. А она, возможно, делает для чужого мужчины все то, чему он ее обучил. И представляя все это, Паоло ощущал, что готов убить. Хотя если Марина способна на подобное – значит, она вовсе не та, какой он ее воображал. И это стало бы самым страшным. Как осознание того, что от твоей болезни просто нет лекарства.
Две недели спустя он стоял возле ее дома – адрес остался у него благодаря сохранённой анкете, которую заполнила Марина при приеме на так называемую работу. Неспособный усидеть на месте ни минуты, он приехал к ней раним утром, когда небо только ещё начало светлеть, меняя ночные одежды на рассветные одеяния. Замерев молчаливой тенью на детской площадке напротив подъезда, он выжидал, когда стрелки часов приблизятся к отметке, которая будет выглядеть более-менее прилично для визита. И гадал – что именно рассказала Марина матери обо всем, что случилось с ней в «Парадизо».
Он знал, что эта женщина приходила в его особняк в поисках дочери. Тогда он не испытывал к ней ни малейшего сочувствия – не знавший сам материнского тепла, он был просто неспособен понять чужих чувств. Теперь же стоял, как влюбленный подросток под окном объекта воздыхания и с тревогой думал – как исправиться в глазах матери Марины, если та поймет вдруг, кто он такой. И с ужасом понимал, что нет слов, способных его оправдать. Да никакие слова и не помогут, если женщина, ради которой он изменил все – не захочет его принять. Не протянет ему хрупкой руки, в которой было столько живительной, столь необходимой ему силы. И в этом случае будет уже плевать, что станут думать о нем все остальные. Сейчас он был мертв лишь документально, отказ же Марины убьет в нем все то живое, что он сама и пробудила. И думать об этом было настолько жутко, что он задавил в себе все эти мысли. Она слишком нужна ему. И ему должно было повезти – хотя бы раз в жизни.
Он повторял себе это по кругу, когда дверь подъезда неожиданно распахнулась и из нее вышла Марина. Сердце нервно дернулось и он с силой, до побеления костяшек пальцев, сжал металлический каркас качелей, у которых стоял. Желание броситься ей навстречу боролось внутри с настороженностью, порождённой вопросом о том, куда она направляется в такую рань. В конце концов он просто пошел за ней следом, стараясь держаться на расстоянии и был немало удивлен, когда понял, что Марина направляется к близлежащему рынку – в это время ещё не начавшему свою работу.
Внутри что-то мучительно защемило, когда он увидел, как она подходит к одной из палаток и начинает разбирать подвезённый грузчиком товар. То, что видели его глаза, было совершенно очевидным свидетельством того, что Марина вынуждена работать здесь, но примириться с этим душой он был не в состоянии.
Среди этой грязи, навечно, казалось, въевшейся в разбитый асфальт, под рваным выцветшим навесом она выглядела абсолютно чужеродно. Неуместно. Неправильно. Когда Марина повязала на себя старый фартук и засучила рукава, он так ясно, так живо вспомнил, какие одежды заставлял ее не так давно надевать. И именно для такого она и была создана – для нежнейшего атласа и тончайшего кружева, обрамлявших ее неброскую, но притягательную красоту. Не для того, что окружало ее теперь. И он больше не мог и дальше наблюдать за тем, как она, достойная гораздо лучшей участи, смиренно, как-то даже механически, сгибается над коробками с продуктами, чтобы разложить их на прилавке.
Гонимый желанием выдернуть ее из этой чудовищной обстановки, Паоло быстрым шагом направился к палатке, внутри которой находилась Марина.
- Мы ещё не работаем, - сказала она ему, когда он подошёл вплотную, отделенный от нее лишь обшарпанной полоской железа, где облупившаяся местами грязно-голубая краска соседствовала со следами ржавчины. Он смотрел, как Марина выкладывает на потасканный прилавок колбасы и от того, как устало она говорила, даже не подняв при этом глаз, словно ничто вокруг ее не интересовало, испытывал нарастающее беспокойство и неприятие всего происходящего.
- Я не за колбасой, - сказал он, опираясь ладонями на прилавок и подался к ней ближе, ощущая при этом дичайшее отвращение к лежащему между ними мясному продукту, - я за тобой.
Она вздрогнула, услышав его голос и резко вскинула голову. И столько всего промелькнуло на ее лице в этот момент, что Паоло поверил вдруг – он просто не мог быть ей безразличен.
Когда в ее глазах в конечном итоге застыло недоверие, он снял темные очки и посмотрел на нее так, что одного этого должно было быть достаточно, чтобы напомнить ей все, что их связывало.
- Это я, - подтвердил он на тот случай, если у нее остались какие-то сомнения.
И получил весьма неожиданную реакцию.
Щеку обожгло от хлёсткого удара, когда Марина резко и внезапно замахнулась, чтобы дать ему пощёчину. И, похоже, не собиралась на этом останавливаться.
Он уклонился, когда она занесла ладонь, намереваясь снова его ударить, быстро зашёл за прилавок, развернул девушку к себе лицом и, заведя руки Марины ей за спину, прижал ее к своему телу. Но не успел сделать и вдоха, как она стала с бешеной силой вырываться, почти что крича:
- Не трогай меня! Мерзавец! Скотина! Урод!
Ему не оставалось ничего иного, как, схватив ее за локоть, поволочь прочь от рынка, где другие продавцы уже начали на них оглядываться.
- Не так уж и плоха моя прическа, - хмыкнул он на ее последнее оскорбление, заводя Марину за близлежащие гаражи, подальше от посторонних глаз. И едва только выпустил ее руку, как она принялась молотить его кулаками по груди:
- Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
- Успокойся, - сказал он, пытаясь снова привлечь ее к себе, но она вывернулась. Взглянула на него глазами, полными злых слез и гневно выпалила:
