Все. Снова нырнул в свою броню, не достанешь. Но какая же разница между тяжелой ненавистью моего Январа и нервной откровенностью лантарга!
Я подумала, что…
И тут же запретила себе думать.
Думать вредно, Эля.
Очень вредно.
Татьяну поймали через девять дней. Меня позвали на опознание. Я пришла.
Она сильно изменилась с тех пор, как я ее видела в последний раз. Да, перед попаданием во Врата Татьяна провела два жесточайших боя на пределе паранормальных сил, а при выходе уже здесь, на Нивикии, ей досталось от лантарга Поункеваля лично. Но дело было не в кровоподтеках и синяках… Точнее, не только в них.
В Татьяне проступила основная черта ее личности, проступила четко и жестко, не оставив никакого манерва для оправдания.
Ненависть.
Татьяна ненавидела все живое, и больше не собиралась это скрывать.
— Ты, — бросила она мне, как плюнула.
— Я, — кивнула я, завороженно рассматривая ее лицо.
— Не сдохла.
— Живу.
— Жаль.
И больше не произнесла ни слова. Браслеты на руках, ошейник из того же материала, браслеты на ногах, — как еще держать в повиновении пирокинетика, да еще такой запредельной мощи. Только специально одобренными для них кандалами. Куда делись прежняя самоуверенность, прежнее превосходство? Татьяна проиграла, проиграла все, и понимала это.
— Что с ней будет? — спросила я у лантарга.
Он пожал плечами:
— Будут судить по законам Земной Федерации. Скорее всего, даже не здесь. Отправят в метрополию.
— Я бы ей впаяла пожизненное, — мстительно сказала я. — Чтобы она умерла именно той смертью, какую боится больше всего. От старости.
Татьяна презрительно фыркнула, но промолчала. Когда человек не желает оправдываться и не умоляет ни о чем, оказавшись в глубокой яме, это всегда впечатляет.
— Я приложу ваше пожелание к служебному отчету, доктор Элинав, — пообещал лантарг.
И вот здесь Татьяну проняло. Дело в том, что пожелания жертв приговором почти всегда учитываются. Если они, разумеется, не противоречат выносимому наказанию. За государственную измену, например, положена смертная казнь или пожизненное заключение. И здесь уже голос жертвы имеет значение. Тем более, что в случае Татьяны одно другому никак не помешает. Сколько ей той жизни осталось, учитывая начало гормонального срыва? Вот пусть и живет. Сидит в одиночке, с зеркалом во всю стену, и покрывается морщинами, усыхает, стареет.
Татьяна, видно, слишком живо представила себе свой будущий итог. Она-то полагала, ее расстреляют — военные не бывают бывшими, милосердные две трубки в вену не для них, — и все закончится быстро. Но надежда на быструю смерть испарилась, как лужа на солнце, стремительно и неотвратимо.
Нейросеть правосудия не милосердна. Она справедлива.
— Ненавижу! — выкрикнула она, бросаясь на бронированную перегородку. — Уроды! Сволочи! Ненавижу-у!
Она пыталась в безумии своем раскачать свою паранорму, но огонь рождался в метре от нее — браслеты смещали точку сборки плазмы, — и бессильно гас, не успевая переродиться в яростное, сметающее все на своем пути пламя.
— Ненавижу!!
Лантарг прищелкнул пальцами, и звук отрубило. Без звука искаженное яростью лицо, в котором не осталось ничего человеческого, вызывало лишь брезгливую жалость.
— Можно мне уйти? — спросила я.
— Да, — кивнул лантарг.
Он меня проводил.
Кровавые застенки службы безопасности. Я вспомнила принятое в обиходе ироничное название, и поежилась. Что ж, эти самые застенки сегодня похоронили одну виновную душу. Настолько виновную, что клейма ставить некуда. Но я искренне надеялась никогда больше эту самую душу не увидеть. Сбежать она не сбежит уже. И черт бы с нею…
— А у вас принципиально только свои служат? — спросила я у лантарга, провожая взглядом группу вооруженных до зубов парней в черном и с ярко-розовыми волосами.
— Нет, почему… хорошим бойцам я никогда не отказываю… но людям сложнее. Хотя плохого сказать не могу ничего. Они стараются. Так стараются, что больно смотреть, особенно новички.
— Вы добрый, — вздохнула я.
— Я? — удивился он. — Нет. На моей должности не положено страдать добротой.
И что ты телишься, Эля? Да, ты его не любишь. Но почему бы и нет? Ты умрешь, если сейчас скажешь ему те слова, которых он давно ждет?
Он ведь никогда не будет ревновать меня к кому бы то ни было. И не станет требовать выбора между домом и профессией. Не упрекнет в том, что у меня была личная жизнь до него. И много, много других «не». А дети… репродуктивные центры на что. Как в Таськиной огромной семье: мальчик и девочка по образу папы, мальчик и девочка по образу мамы. Четыре маленьких орущих свертка… и можно по очереди, когда первые подрастут… Это тебе не сразу семнадцать, как у милого нашего губернатора!
Неважно, какого цвета у кого волосы, когда двое лежат.
— Вы хотите что-то сказать, доктор Элинав? — вежливо спросил Поункеваль.
— Да, — решительно кивнула я. — Я… — и выдохнула в изумлении, увидев за его спиной… — Январь?!
Да, он. В черной броне Службы Безопасности Нивикии. Уже без шлема, и его короткие темные кудри я не узнала бы разве что в полной темноте. Январь. Мой Январь.
Я сильно ущипнула себя за руку, — слезы брызнули. Наваждение не рассеялось.
Так вот о ком лантарг говорил «старается так, что больно смотреть…»
Январь.
Мир рухнул за горизонт событий и сгинул в черном ядре гравитационного коллапса безвозвратно.
Глаза в глаза, и его улыбка, и голос, хорошо знакомый голос с шершавой хрипотцей:
— Эля…
.
