Второй, имеется в виду Корк, также прекрасно осознавал негарантированность своего положения, поскольку так или иначе был замешан в «деле о кремлевском заговоре» под кодовым названием «Клубок», или, по меньшей мере, соприкасался с ним, будучи командующим Московским военным округом в 1932–1935 гг. И он мог искать спасения в действиях, совместных с Тухачевским. Больше ему не у кого было искать защиты.
Разумеется, такого рода встреча высокопоставленных военных деятелей с Тухачевским вполне могла вызвать подозрения и породить различные предположения, в том числе и о подготовке государственного переворота. Различные предположения могут возникнуть и у нас. Мы и ныне не знаем, о чем в действительности могли разговаривать Тухачевский, Якир и Корк на квартире Тухачевского 9 апреля 1937 г. О чем-то они все-таки беседовали. Но именно после этих встреч, вскоре, как отмечено выше 15 апреля, Фриновский был назначен 1-м заместителем Ежова, а Фельдман – заместителем командующего МВО.
Другой факт, который также мог вызывать подозрения у правительства, Сталина, Ежова – это детально проанализированная выше встреча Тухачевского, Крестинского и Розенгольца на квартире последнего не ранее 7 апреля того же года.
Следует обратить внимание на то, что как раз могло вызвать подозрение и настороженность: Крестинский был смещен с должности 1-го заместителя наркома по иностранным делам 28 марта 1937 г. Встреча Тухачевского с отставным и в контексте того времени, следовательно, с опальным, подозрительным высокопоставленным государственным чиновником, чрезвычайно просвещенным в явных и тайных делах советско-германских отношений, признанным «германофилом», на частной квартире сама по себе была подозрительна. Вместе с встречей Тухачевского, Якира и Корка почти в то же время она оказывалась уже одной из «серии» подозрительных встреч, что настораживало еще больше. Однако почему-то Крестинский, арестованный 20 мая 1937 г., никак не был привлечен к следствию по «делу Тухачевского». В этом контексте он «всплыл» только на «бухаринском процессе» 1938 г. Полагаю, что встреча Тухачевского, Крестинского и Розенгольца на квартире последнего ок 7–8 апреля 1937 г. первоначально не являлась определяющей и провоцирующей подозрения как политически-криминальная. Тем более что один из свидетелей и обвиняемых, А.П. Розенгольц, был арестован только в июне 1937 г.
При просмотре опубликованных (и вообще всех введенных в научный оборот) материалов, касающихся «дела Тухачевского» или, точнее, «дела о военном заговоре», в частности известной «Справки» по этому делу, первое обстоятельство, на которое в этом плане обращается внимание, это так называемый «японский документ» (назову его так для удобства изложения). Кратко изложу обстоятельства его появления в распоряжении следствия, за подробностями отсылая читателя к материалам, представленным в упомянутой «Справке».
В промежутке времени между 12 и 19 апреля 1937 г. сотрудниками НКВД при просмотре дипломатической почты было обнаружено и сфотографировано написанное на японском языке (иероглифами) на подлинном бланке почерком помощника японского военного атташе в Польше Аррао письмо от имени военного атташе в Польше Савада Сигеру в адрес лично начальника Главного управления Генерального штаба Японии Накадзима Тецудзо со следующим текстом:
«Об установлении связи с видным советским деятелем. 12 апреля 1937 года. Военный атташе в Польше Саваду Сигеру. По вопросу, указанному в заголовке, удалось установить связь с тайным посланцем маршала Красной армии Тухачевского. Суть беседы заключалась в том, чтобы обсудить (2 иероглифа и один знак непонятны) относительно известного Вам тайного посланца от Красной армии № 304»1374.
Несомненно, текст документа компрометировал Тухачевского, не как «японского шпиона», но как человека, вступившего, возможно, в несанкционированные, скрытые от советского политического и военного руководства тайные отношения с высшим военным руководством державы, являвшейся потенциальным противником СССР. Уже поэтому, в поведении Тухачевского, во всяком случае, можно было усмотреть признаки «военно-политического заговора».
За обнаружение и расшифровку указанного «японского документа» несколько сотрудников НКВД 19 апреля 1937 г. получили ведомственные награды. 20 апреля с текстом этого документа в официальном сообщении Н.В. Ежова был ознакомлен нарком обороны СССР Ворошилов. На этом спецсообщении, кроме личной подписи Ежова, есть резолюция Ворошилова, датированная 21 апреля 1937 г.: «Доложено. Решения приняты, проследить. К.В…»1375. Как поясняется в «Справке», «судя по важности документа, следует предположить, что доложен он был Сталину»1376.
Проведенное исследование этого «японского документа» не вызывает сомнения в том, что он, по всем требуемым признакам, как выше уже отмечалось, подлинный: изготовлен на бланке военного атташата Японии в Польше и написан почерком помощника японского военного атташе в Польше Аррао. Тем не менее и ныне нет полной ясности в существе этого документа. Он мог быть документом, отражающим реальную ситуацию, раскрывающую несанкционированную тайную связь Тухачевского с японским Генеральным штабом (что вызывало у исследователей этого документа серьезные сомнения по ряду указанных в «Справке» причин); он мог быть документом, изготовленным и с провокационными целями компрометации Тухачевского подброшенным японскими спецслужбами. «Не исключено также, – как указывается в «Справке», – что этот документ был сфабрикован в НКВД с прямой провокационной целью или что так называемый тайный посланец, если он так объявил себя в Варшаве, в действительности являлся агентом НКВД»1377. Из контекста последующих действий Ежова и НКВД можно понять и предположить, что последнее соображение о происхождении «японского документа» кажется вероятным.
Во всяком случае, этот документ, явно недостаточный по своему содержанию в качестве материала для конкретного обвинения в «измене» или «шпионаже», можно было использовать как повод для расследования. Однако, судя по дальнейшим действиям НКВД, Сталина и военного ведомства, кажется именно «японский документ» мог послужить основанием для отмены 22 апреля 1937 г. поездки Тухачевского в Лондон. Скажем так: каково бы ни было действительное происхождение этого «японского документа», он оказался кстати, так сказать, «ко времени». Но основные следственные материалы, послужившие основанием для главных положений обвинения, показали, что не этот документ послужил официальной мотивацией для отмены визита Тухачевского в Великобританию, равно как и для последующего начала следственных действий с уже арестованными лицами по «делу о военно-фашистском заговоре».
В принятом и официально зафиксированном решении от 22 апреля 1937 г. было указано, что поездка Тухачевского отменялась в связи с тем, что якобы в НКВД стало известно о готовящемся на маршала покушении во время этой поездки. Никаких данных о подготовке такового покушения в материалах НКВД нет. Понятно, что это было объяснение для Тухачевского, о чем он был поставлен в известность 23 апреля 1937 г.
Тогда же, 22 апреля 1937 г., начались усиленные и пристрастные допросы арестованных бывших высокопоставленных чинов НКВД – бывшего наркома Г.Г. Ягоды (арестованного 28 марта 1937 г.), бывшего 1-го заместителя Председателя ОГПУ Прокофьева (арестованного 11 апреля 1937 г.), бывшего начальника Особого отдела ГУГБ НКВД М.И. Гая (арестованного 1 апреля 1937 г.), Воловича (арестованного 22 марта 1937 г.). Следует, однако, обратить внимание на то, что в их показаниях, полученных следователями, «японский документ» никак не фигурировал. Следствие стремилось выяснить наличие неофициальных связей указанных высокопоставленных должностных лиц НКВД с Тухачевским и другими высшими руководителями Красной армии.
