Скрябина. Он был лично близок семейству через их бабушку, друзей композитора Сабанеева и Жиляева – активных пропагандистов, знатоков его музыки и музыкальных воспитателей братьев Тухачевских531.
«Музыка – вторая моя страсть после военного дела», – часто повторял Тухачевский532. Возможно, что на подсознательном уровне именно скрябинская музыкальная апокалиптика, преображая «демона войны», овладевшего Тухачевским, рождала и первую его страсть.
И здесь я вновь хочу вернуть читателя к воспоминаниям Цурикова потому, что он, а я с ним по существу согласен, квалифицирует Тухачевского как определенный тип русского дворянина-интеллигента или, быть может, правильнее – дворянина-интеллектуала своей эпохи. Это была эпоха европейского и русского декаданса, «заката Европы», Русской революции, из которой вырвался дух «русского коммунизма», эпоха, диагноз которой поставил Ф. Ницше: «Бог умер!», а герой Ф.М. Достоевского как бы расшифровал этот диагноз: «Если бога нет, то все дозволено!.. Если бога нет, то – я бог!»
Одержимый войной
Он знал одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть.
М.Ю. Лермонтов
«…После славных Люблинских боев, – писал полковник А.А. Зайцов, – закончившихся штурмом нашим славным II-м батальоном Кржешовской переправы через Сан, полк вступил в Галицию»533. Начиналась Ивангородская операция русской армии. В ходе боевых действий русских войск Юго-Западного фронта в районе Ивангорода, 10 октября 1914 г., как вспоминал об этом и описывал позже боевую ситуацию Зайцов, «дойдя до Гневошево-Границы, полк попал под жестокий артиллерийский огонь, а пройдя Гневошево, наши III и IV-й батальоны попали под сильный ружейный и пулеметный огонь»534.
«…Ползите сюда, влево, – услышал я чей-то голос и, обернувшись, увидал Тухачевского (2-й батальон шел во второй линии атаки. – С.М.), – вспоминал князь Ф.Н. Касаткин-Ростовский (тогда капитан, младший штаб-офицер 4-го батальона) один эпизод этого боя. – Он лежал, согнувшись в 3-х шагах влево от меня, в большой воронке от снаряда. Я подполз к нему и поздоровался. «Надо дождаться темноты», – деловито сказал он»535. Завязался разговор. Обстановка вынужденной кратковременной праздности, своего рода «антракта» в бою, который мог быть в любой момент прерван новой атакой, чреватой возможной гибелью, располагала к откровенности.
Разговор начался с того, что молодой подпоручик спросил 40-летнего капитана, вернувшегося с началом войны из отставки в полк: «Что побудило вас, пожилого человека, вернуться в полк и отправиться на фронт?» В ответ на то, что это было чувство патриотизма, и на встречный вопрос князя, разве не то же чувство побуждает воевать и его, Тухачевского,536 прозвучало: «Ах, да поймите меня. Нет! Это совсем другое. Я никому не известный человек, что у меня впереди? В лучшем случае через много, много лет служебной лямки пост бригадного генерала!…Поэтому между вами и мной на войне большая разница. Для меня война – это все! Или погибнуть, или отличиться, сделать себе карьеру, достигнуть сразу того, что в мирное время невозможно! Вы пришли сюда за идею помощи Родине. Я – чтобы выдвинуться, достичь той цели, которую себе наметил. В войне мое будущее, моя карьера, моя цель жизни! Уже и теперь, за эти короткие два месяца, что мы в боях, я убедился, что для достижения того, что я хочу, даже не надо много знаний, – главное, смелость и вера в себя, а я верю в свою звезду!» Он долго говорил на ту же тему, развивая ее и увлекаясь. Глаза его горели, и испачканное комьями земли лицо его было выразительно, напускная обычная холодность исчезла»537.
Почти такое же возбужденное состояние Тухачевского вспоминал другой его однополчанин в январе 1919 г. Приглашая своего приятеля на службу в Красную армию, «Тухачевский. (он был к тому времени только что назначен командующим 8-я армией. – С.М.) говорил о возрождении армии, о реформах и т. д. Видимо, опьяненный своею ролью и осуществлением своей мечты, он восторженно строил планы покорения всего, что противится новому строю, говорил, что это настоящее служение народу. По его словам, надо было прежде всего покорить все, что противится армии, возродить ее на старых основаниях, он говорил, что, не все ли равно, кому служить, веря в непобедимость русского солдата, который, по его мнению, остался тем же, что и раньше, только надо его дисциплинировать…Тухачевский произвел в это время впечатление человека бесконечно самовлюбленного, не считающегося ни с чем, чтобы только дойти до своей цели, достигнуть славы и власти, не считаясь с тем, через чьи трупы она его приведет, не заботясь ни о ком, кроме себя»538. Таким образом, бывшего подпоручика и будущего маршала большевистская власть привлекала не идеологически, а преимущественно как средство военного возрождения России и собственной полководческой карьеры.
Последняя фраза из воспоминаний Касаткина-Ростовского о разговоре с Тухачевским провоцирует цитирование свидетельства еще одного человека, Николая Александровича Цурикова, тогда армейского прапорщика, наблюдавшего Тухачевского в пору его «подпоручичьего служебного состояния», правда уже во время плена, в 1916 г., в интернациональном офицерском лагере форта № 9 замка Ингольштадт.
«Как-то, в один из первых же дней моего прибытия на форт № 9, – вспоминал Цуриков, – я стоял на веранде, когда «из-под горы» показались 2 офицера: весь в голубом, яркий брюнет-француз и русский, выше среднего роста, в зеленых обмотках на длинных ногах, как будто «нетвердых», в зеленой же подтянутой гимнастерке с гвардейскими кантиками, без погон с непропорционально большой головой на тонкой и «непрочной» шее. Быстрым и ровным, размеренным шагом они стали «кружить» по форту, изредка переговариваясь. Для привычного «гефангенского»539 глаза было ясно, что это не прогулка, а очередная, «дневная тренировка»540.
– Кто это? – спросил я своего сожителя по комнате.
– «Гвардейцы»-приятели, – неодобрительно пробурчал он: француз – капитан Х, а русский – подпоручик Тухачевский, народ важный.
– Вот он какой541, – подумал я и стал наблюдать…»542.
Цуриков, прежде всего, обратил внимание на «странные глаза, в необычном разрезе, куда-то пристально и упорно устремленные»543. По мнению С. Московичи, «вождь является мастером взгляда и художником глаз, инструментов воздействия. Глаза Гете, говорил Гейне, были «спокойны, как глаза бога. Впрочем, признаком богов является именно взгляд, он тверд и глаза их не мигают с неуверенностью». Это, конечно, не случайно. Он замечает также, что Наполеон и Гете равны в этом смысле. «Глаза Наполеона тоже обладали этим качеством. Именно поэтому я и убежден, что он был богом»544. Заключая свои рассуждения по поводу этого свойства «вождя», Московичи пишет: «Его взгляд очаровывает, влечет и вместе с тем пугает; такой взгляд древние приписывали глазам полубогов, некоторых животных, змеи или ящерицы, чудовищ, подобных Горгоне»545.
Внимание Цурикова привлекла «и какая-то, как будто «неустановившаяся» на шее голова, и несколько «развихленная», но упорная и даже стремительная походка» – все это сразу же произвело на меня общее впечатление какой-то машинальности. Как будто этот человек был в трансе»546.
