«Обреченный бегун, – подумал я. – Нехорошо он кончит…
Тухачевский стал замедлять шаг, я встал и подошел к нему. Он как будто «очнулся».
– Ваша фамилия Тухачевский?
– Да, – несколько удивленно, чуть надменно и немного холодновато-гвардейски, глядя на незнакомого, бородатого армейского, да еще прапорщика, отвечал он.
Я объяснил, кто я, он как будто даже обрадовался, и мы разговорились. О революции речи не было, вспоминали Москву и его знакомых по плену. Разговор был недолгий. Он извинился и ушел.
…Еще не сказав с ним ни слова, я сказал себе, что это человек, захваченный. манией; после разговора показалось, что это не просветленный, а обуянный, не вдохновленный, а одержимый – страстью человек….»547.
Сабанеев назвал поведенческий настрой Тухачевского «манией великого будущего», Н.А Цуриков определил такое состояние личности Тухачевского как «одержимость»548. В.Н. Посторонкин вспоминал, что Тухачевский «с течением времени становился. фанатиком в достижении одной цели, поставленной им себе как руководящий принцип достигнуть максимума служебной карьеры, хотя бы для этого принципа пришлось рискнуть, поставить максимум-ставку»549. Французский лейтенант П. Фервак550, близко познакомившийся с Тухачевским в том же лагере Ингольштадт, отметил в личности своего русского приятеля-офицера, по существу, то же самое, передав лишь в более мягкой и описательной форме: «это был мечтатель, фантазер, который шел туда, куда влекло его собственное воображение»551. Князь Ф.Н. Касаткин-Ростовский обратил внимание на рожденную пафосом войны откровенную увлеченность, горение глаз, делавших его лицо выразительным, растворяя «напускную обычную холодность». «Увлекающийся поручик», по мнению старых военспецов в Красной армии, с некоторым скепсисом относившихся к отдельным начинаниям «поручика-командарма»552. «…Один из осведомителей Особого отдела, – сообщает А.А. Зданович, ссылаясь на некоторые служебные документы Особого отдела, – по поручению чекистов составил характеристику на военачальника (М.Н. Тухачевского). Секретный сотрудник объективно описал выдающиеся способности командующего и единственным его недостатком признал недооценку возможностей врага, заносчивость по отношению к последнему. Осведомитель также подчеркнул, что Тухачевский, поверив в какую-либо идею, может действовать крайне неосмотрительно»553. Уместно привести и официальную служебную характеристику Тухачевского, относящуюся к 1922 году, когда он занимал должность начальника Военной академии РККА. «…В высокой степени инициативен, – отмечается в ней, – способен к широкому творчеству и размаху. Упорен в достижении цели. Текущую работу связывает с интенсивным самообразованием и углублением научной эрудиции. Искренне связан с революцией, отсутствие всяких внешних показных особенностей (не любит угодливого чинопочитания и т. д.). В отношении красноармейцев и комсостава прям, откровенен и доверчив, чем сильно подкупает в свою пользу. В партийно-этическом отношении безупречен. Способен вести крупную организационную работу на видных постах республики по военной линии»554.
Спустя почти два десятилетия, человек, безусловно знавший Тухачевского много хуже Цурикова, Фервака и несопоставимо меньше Сабанеева, комдив Д.А. Кучинский, рассказывая о стратегической игре в Генеральном Штабе в апреле 1936 г., обратил внимание на то, что «Тухачевский вкладывал в эту игру необычайную страстность»555.
«Эти люди, – отмечает С. Московичи, обобщая, но как будто по поводу Тухачевского, – …составляя единое целое со своей идеей. превращают ее в страсть»556. Психолог говорит о «безмерном упрямстве» вождей в своем «стремлении идти к цели», доходящем до грани «безумия»557. Г. Лебон видит в них людей, «способных на чрезвычайное упорство в повторении всегда одного и того же»558. В связи с этими замечаниями следует вспомнить пятикратные, упрямые до одержимости попытки побега из плена, предпринимавшиеся Тухачевским, пока наконец ему не удалось в этих попытках достичь успеха.
Да только ли в этом можно заметить эту страстность и «одержимость»! Ведь и в его натиске на Варшаву в августе 1920го тоже было что-то «маниакальное». Некая «одержимость» Тухачевского весьма заметна в его стремлении добиться (и он добился этого!) реализации его, Тухачевского, «программы модернизации» Красной армии в 1930–1931 гг. Взламывая скепсис Шапошникова, оскорбительную неприязнь Ворошилова, наконец, нелицеприятную критику Сталина, он вынудил последнего, что бывало крайне редко, признать ошибочность своих первоначальных оценок, принести извинения и принять его программу. Впрочем, и сам Тухачевский, пожалуй, чувствовал в своем характере это свойство – «одержимость», как-то признавшись, что у него есть две страсти – война и музыка559.
Несомненно, и внешнее сходство с Наполеоном, даже воспринимаемое Тухачевским с иронией, влияло на его поведенческую установку. «У него было предчувствие и мания «великого будущего», – процитирую еще раз свидетельство Л.Л. Сабанеева о «наполеоновских грезах» Тухачевского560.
«Именно это безмерное упрямство, – будто бы комментируя действия Тухачевского, заключает Московичи, – это стремление идти к цели можно считать признаком их «безумия»561. По его мнению, «подобные люди, больные страстью, по необходимости являются своеобразными индивидуумами…Значительное число вождей набирается в особенности среди этих невротизированных, этих перевозбужденных, этих полусумасшедших, которые находятся на грани безумия»562. Исходя из присущих настоящим вождям признаков «безумия», Московичи считает, что «вождю необходимо, и это его важнейшее качество, быть человеком веры, до крайностей, до коварства. Его идея – не просто средство. Она является убеждением, безоговорочно внушенным ходом Истории или Божьим повелением. Сектантский фанатизм исходит от вождя, и любой великий вождь – фанатик»563. Эта одержимость, страсть, маниакальное упрямство было замечено его товарищами по л-гв. Семеновскому полку с первого месяца службы и с первых недель боевых действий полка.
Едва получив под свое командование 7-ю роту (после эвакуации по ранению ее командира капитана Брока), вечером 26 августа 1914 г. поручик А.В. Иванов-Дивов 2-й получил приказ батальонного командира, ввиду предстоящих боевых действий, вывести роту возможно ближе к окопам противника. Поручик вспоминал: «Получив задачу, я вместе с Толстым564, Тухачевским и двумя посыльными решил лично произвести разведку, чтобы знать, как расположить роту»565. Выяснив, что «окопы австрийцев находились приблизительно в 250–300 шагах отсюда и в тишине ночи были слышны разговоры и движение в них. вывести роту в темноте так близко к австрийским окопам, оторвав ее от своей позиции и без всякой связи с соседями, я счел рискованным»566. После обсуждения ситуации «с Толстым, сказав, что вывести сюда роту надо лишь к рассвету»567, с чем батальонный адъютант согласился, Иванов-Дивов неожиданно натолкнулся на возражения со стороны подпоручика Тухачевского. «Здесь, – как вспоминал мемуарист, – я впервые поссорился с Тухачевским, который, совершенно не считаясь с тем, что я был его командир роты, стал громко выражать свое неудовольствие, говоря, что роту надо вести сюда немедленно, так как завтра будет, может быть, поздно. Я обозлился и резко предложил ему, если он пожелает, сидеть здесь одному до рассвета. Вместе с Толстым я вернулся к полковнику Вешнякову, а Тухачевский с одним солдатом остались ночевать в овраге»568. Иванов-Дивов получил согласие командира батальона вывести свою роту на новую позицию на рассвете. Однако, как показали последующие события, прав оказался подпоручик Тухачевский. Об этом сообщает сам автор воспоминаний. Проспав раннее утро, он вынужден был выводить роту в спешке, уже под австрийским огнем, перебежками. «По счастью, – с сомнительным удовлетворением вспоминал поручик, – за 10–15 минут марша мы потеряли лишь двух солдат ранеными, и рота вышла на свою новую позицию…»569.
