Однако фон Лампе не думает, что наследником Ленина из числа большевистских «вождей» станет Сталин. «Хороша картинка, – завершает свою дневниковую запись генерал. – В заменители ищут непременно русского человека и проходит, по-видимому, Георгий Пятаков, известный по Киеву, потом ставивший свою подпись на кредитках!»751
Сталин
…Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, – эти силы: чудо, тайна и авторитет.
Ф. М. Достоевский. «Братья Карамазовы»
…Глаз прищурил, бровью вскинув,
По усам провел рукой
(разумеется, уж правой, и, конечно, не сухой).
«Царь Руси» – подпольщик бывший,
Отодвинув чай остывший
(Чай с вареньем из малины),
Пачку «Флор-Герцеговины»
С своего стола поднял.
Из коробки папиросу деловито он изъял,
Толстым пальцем на ладони он ее затем размял,
Трубку медленным движеньем из кармана он достал
И неспешно, с расстановкой табаком ее набил.
Чиркнул спичкой по коробке, как обычно, – закурил…
С.Т. Минаков
…Он был умен, подозрителен и терпелив. Ему были свойственны масштабность политического мышления и выдающиеся организаторские способности. У него была прекрасная память, умение схватывать суть дела. Развитая интуиция направляла его внимание на уязвимые свойства людских характеров, искусно эксплуатируемые им затем в собственных интересах, абсолютное совпадение которых с государственными, общественными, социалистическими он никогда не ставил под сомнение.
Не получив высшего систематического образования, он много читал, имел вкус к истории, не был лишен поэтических способностей, неплохо рисовал. Убежденный коммунист, он верил в свою миссию строителя социализма. Невысокий рост, не очень сильный голос с легким грузинским акцентом, не самые блестящие ораторские возможности, несомненно уступавшие таковым у Керенского, Ленина, Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Луначарского, мешали ему быть таким же, как и они, укротителем неорганизованной массы на больших и не подвластных ему пространствах. Но именно в своей «камерности», в этой «кабинетности», как и в собственной «закрытости», он чувствовал плодоносящие корни власти, жестоко защищая ее от своих соперников и беспощадно расправляясь со своими противниками, – СТАЛИН.
Когда он неожиданно появился там, на вершине власти, о нем мало кто мог бы сказать что-то безусловно определенное. К началу 1923 г. он считался «крайне левым»752. В 1926 г. в русском зарубежье, наоборот, – «новым человеком» среди «большевистских вождей» и не таким радикальным, как «старые талмудисты»753. В начале 1927 г. его называют «умеренным» большевиком754, «умеренным компромиссником» 755. Однако уже в 1928 г. называют «одним из немногих оставшихся бескомпромиссных фанатиков», хотя «большинство иностранных писателей склонны видеть в нем оппортуниста, ведущего Россию обратно к капитализму»756.
Сталин долго оставался, да, пожалуй, и ныне остается, совершенно неясным как личность – и в своей идейно-политической, и в природно-ментальной сущности. «А кто лично знал Сталина, тот понимал, – вспоминал Л.М. Каганович много лет спустя, просто, но очень верно подметив в личности своего «Хозяина» что-то очень существенное, – что он был самым обыкновенным человеком. Он выходил из себя, обыкновенного, когда он чувствовал что-то опасное для политики. Вот он выходил из самого обыкновенного. Таким был Сталин»757.
Несомненно, и аграрный, и рабочий, и национальный, и другие вопросы русской революции определяли ее направленность и лозунги, несомненно, также и то, что мировая война стала ее «ускорителем» (по-Ленину) и детонатором. Но, кажется, при этом где-то подспудно, подсознательно масса российского населения, крестьянского по преимуществу, больше всего хотела «настоящего царя», властного, пусть деспотичного, но «справедливого», «Хозяина Земли Русской», ее защитника и судью, «царя-батюшку» (какое бы историческое название или титул он ни носил). Быть может, именно в личности Сталина значительная часть российского населения (если не большинство), по причинам, возможно, затаенным в архетипических глубинах подсознательного, «узнала» подлинного Творца столь давно ожидаемого «Царства Божьего на земле», названного Бердяевым «русским коммунизмом».
«Русский коммунизм, если взглянуть на него глубоко, в свете русской исторической судьбы, – считает Н.А Бердяев, принципиально уточняя существо этого явления, – есть деформация русской идеи, русского мессианизма и универсализма, русского искания царства правды, русской идеи, принявшей в атмосфере войны и разложения уродливые формы. Но русский коммунизм более связан с русскими традициями, чем это обычно о нем думают, традициями не только хорошими, но и плохими»758. Сразу же замечу, что интеллектуальная ценность высказанного Бердяевым не в том, что оно и есть давно искомая нами истина, которую мы можем наконец принять в качестве окончательного ответа на вопрос о том, что сложилось на развалинах Российской империи, а в способности, «освобождая мысль», провоцировать нас на размышления.
«Русский народ, – расшифровывал русский философ далее свою мысль, – не осуществил своей мессианской идеи о Москве как Третьем Риме… Вместо Третьего Рима в России удалось осуществить Третий Интернационал, и на Третий Интернационал перешли многие черты Третьего Рима. Третий Интернационал есть тоже священное царство, и оно тоже основано на ортодоксальной вере. На Западе очень плохо понимают, что Третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея. Это есть трансформация русского мессианизма»759. Не призываю воспринимать бердяевскую формулу «русского коммунизма» в качестве «единственно верного учения» о русской революции и социалистической России, но, повторю еще раз, лишь провоцирую размышления.
Конечно, такая квалификация Русской революции и ее последствий, отражая ее, можно сказать, специфическое понимание Бердяевым, все-таки обращает наше внимание на, несомненно, присущее ей свойство. Она далеко не бесспорна для всестороннего охвата ее многозначности, многоплановости. В то же время следует прислушаться к «духовной тональности» русской революции, к ее «религиозной» или «квазирелигиозной» стороне.
Быть может, и в самом деле, у каждого великого, так называемого «исторического народа» в некие «дремучие» времена зарождается своя грандиозная «всемирная идея», казалось бы сулящая «всемирное спасение» в создании «царства Божия на земле», в котором наконец-то и свершится таинство справедливости для всех и каждого. И он столетиями, настойчиво, постепенно, конкретизируя, наконец открывает ее в некоем экстатическом озарении, вкладывая весь глубинный, во многом смутный ее смысл в формулы, подсказанные ему образованными «умниками-интеллектуалами». Быть может, у русского народа такой «национальной идеей», глубоко и давно запрятанной в духовных, нравственных тайниках ментальности, прорвавшейся в революционно-экстатическом озарении, оказался так называемый «русский коммунизм», исторически воплощенный в имени и образе Сталина? Если это так, то можно сказать, что «Сталин» – это концентрированная персонификация нравственных ожиданий основной массы русского населения на протяжении веков. Сталин – это земной Бог, справедливый деспот, Царь, Человек-Бог. Он возник на стыке «русского православия» и «русского язычества», это – своеобразный Символ «русской веры», может быть отчасти затаенный в подсознании или, выражаясь понятиями М. де Унамуно, в российской «интраистории»760.
