Кроме того, чтобы раз и навсегда определить, в том числе, и, пожалуй, особенно, для зарубежья место «красного Бонапарта» Тухачевского в государственно-политической системе СССР, Сталин «пожаловал» ему звание маршала. Какой поворот истории! Генерал Бонапарт, в революционной Франции ставший императором Наполеоном, в революционной России «был произведен в маршалы». Возможен ли был такой поворот истории в той же Франции? Вполне. Но кем Тухачевский был «произведен в маршалы»? Настоящим «революционным императором». Сталина не нужно было называть «Наполеоном». Создав «маршалов», он демонстрировал внешние признаки формирующейся системы, в которой оставалось одно вакантное место, одна, но главная и обязательная роль – роль «Наполеона». Всем должно было стать очевидным (по крайней мере, на это рассчитывал Сталин), что это место и эта роль не для Тухачевского, а для него, для Сталина. Так что, нечего рассчитывать на появление Тухачевского в мантии «красного императора Наполеона»: в СССР он уже есть. А какой титул он будет носить – «императора» или «генсека» – значения существенного не имеет. Важно было показать, что не Тухачевский раздает маршальские жезлы, а он, Сталин. Тухачевский же, этот «красный Бонапарт», не только царственным жестом был пожалован этим жезлом, но и принял его, признав, таким образом, в Сталине «Наполеона». Во всяком случае, так должны были все видеть и понимать.
Возможно, Сталин читал или знал рассуждения Наполеона, который как-то ретроспективно высказал предположение, что лидер якобинцев Робеспьер вполне мог занять место «революционного императора», на котором позднее оказался он, Наполеон. Впрочем, Сталин мог познакомиться с такого рода соображениями и в «национал-большевистских» статьях Н.В. Устрялова943. Если он и не вычитывал эти мысли, то слышал о них.
Конечно, в контексте сталинского выступления Тухачевский меньше других «заслуживал» звания Маршала Советского Союза. Он, офицер императорской лейб-гвардии, из самого монархического, одиозно-контрреволюционного полка, подавлявшего баррикадное сопротивление на Пресне в 1905 году, из древнего дворянского рода, кичившийся своим происхождением, никак не подходил под образ «народного героя» или, точнее, – «героя из народа».
Вернемся, однако, к началу 30-х гг. В январе 1931 г., как ранее уже отмечалось, Сталин принял программу модернизации армии, предложенную Тухачевским. В июне 1931 г. Тухачевский был назначен заместителем Председателя РВС СССР и наркома по военным и морским делам, начальником вооружений РККА. Казалось бы, очень высокий и чрезвычайно ответственный пост в период реконструкции армии. И это действительно так. Но одновременно, следует это заметить, отныне и до конца своих дней Тухачевский был лишен командования реальными войсками: с назначением на указанные должности он покинул войска Ленинградского военного округа, которым до этого командовал. Политически он отныне становился гораздо менее опасным. В его руках отныне уже не было реальных войск в качестве возможного рычага воздействия на поведение политического руководства.
Тем не менее, несмотря на выраженное Сталиным в письме к Молотову удовлетворение тем, что в октябре 1930 г. «Тухачевский… оказался чистым на все 100 %», при появлении в последующие годы каких-либо внутрипартийных группировок, действовавших так или иначе против Сталина, следователи ОГПУ настороженно интересовались возможной связью с ними Тухачевского. Так было, к примеру, в деле «о группе Смирнова А.П., Эйсмонта и др…» в ноябре 1932 г. Как следует из следственных материалов, у «заговорщиков» выясняли: а какое настроение у Тухачевского?944 Н.Б. Эйсмонт в своих показаниях от 27 ноября 1932 г., очевидно, на вопрос следователя Г. Молчанова, отвечал: «…о настроениях Тухачевского я у Попонина не интересовался»945. В свою очередь, упомянутый В.Ф. Попонин в своих показаниях, также, видимо, отвечая на вопросы того же следователя, рассказывая о Н.Б. Эйсмонте, сообщал: «Он (т. е. Эйсмонт) продолжал разговор в таком духе: интересно знать настроения некоторых лиц, в частности, назвал Тухачевского, «каковы его настроения?». Я ответил, что я не знаю, так как с 1920 г. его не видал»946. Вновь фамилия будущего маршала всплывает в вопросах следователя на очной ставке Эйсмонта и Попонина в тот же день, 27 ноября 1932 г. «Какие разговоры были у вас с Эйсмонтом о Тухачевском», – задал следователь вопрос Попонину. «Эйсмонт говорил, – отвечал арестованный, – что в случае войны советскую власть поддержат только рабочие Ленинграда, Москвы и центральных областей, а советские окраины вряд ли. И здесь же спросил, интересно знать настроения Тухачевского, я сказал, что Тухачевского не видел с 1920 г…»947. Эйсмонт на эти показания Попнина ответил: «Разговора о Тухачевском не помню»948.
В контексте приведенных показаний не столь важна степень причастности или непричастности Тухачевского к указанному делу. Важно то, что и любая оппозиция, судя по приведенным разговорам, размышляя о смене власти, интересовалась, что вполне естественно, возможным привлечением к себе армии. И в таких разговорах обязательно появлялось имя Тухачевского – и только его. В нем, похоже, видели уже, можно сказать, «дежурного» и «потенциального заговорщика», готового присоединиться к любой оппозиции и любой конспирации. О Тухачевском вспоминал и А Енукидзе, давая показания о «кремлевском заговоре» 1933–1935 гг., как о человеке, который хотя и не вовлечен еще в заговор, но обязательно присоединится к нему.
Что касается взаимной неприязни между Тухачевским и Ворошиловым, то причины ее можно (пожалуй, обоснованно) искать еще в годы Гражданской войны. Трения между ними начались еще в пору командования Тухачевским Кавказским фронтом, а затем и Западным фронтом в 1920 г., когда Ворошилов был в положении подчиненного у Тухачевского, как член РВС Первой Конной армии. Впрочем, нельзя было бы считать безоблачными и дружескими и отношения между Ворошиловым и Буденным – и в годы Гражданской войны, и в 30-е годы. Однако отношение Тухачевского к назначению Ворошилова на пост наркома по военным и морским делам и Председателем РВС СССР в 1925 г., пожалуй, окончательно похоронило надежды на возможность их дружелюбного сотрудничества.
И.А Телятников, ответственный сотрудник политуправления Западного военного округа, по поводу позиции Тухачевского относительно кандидатуры нового наркома по военным и морским делам после смерти М.В. Фрунзе вспоминал: «Я входил в состав небольшой делегации Западного военного округа, прибывшей на похороны Михаила Васильевича Фрунзе. М.Н. Тухачевский тогда уже служил в Москве, но в почетном карауле у гроба М.В. Фрунзе он стоял вместе с нами. А вечером Михаил Николаевич пришел к нам в вагон… невольно разговор зашел о том, кто же заменит Фрунзе, кто станет наркомвоенмором? И Михаил Николаевич сказал тогда:
– Я не знаю, кого вы называли в беседах с членами Цека и Цекака, а я, не делая секрета, хотел бы предложить кандидатуру Серго Орджоникидзе. Мне кажется, что только он, с присущим ему талантом и душевностью, с его работоспособностью и другими достойными качествами, мог бы стать приемлемой для всех кандидатурой на пост наркомвоенмора»949. Не ручаясь за абсолютную адекватность сказанного Тухачевским тогда, учитывая, что воспоминания были опубликованы в пору пика «апологии Тухачевского», хотя и на исходе «эпохи реабилитаций», замечу: суть, пожалуй, выражена правдиво и логично (для Тухачевского, которому в высших партийных кругах, начиная с 1920 г. до конца своих дней Орджоникидзе оказывал покровительство). Тухачевский, осторожничая, ничего не сказал против Ворошилова, но и не назвал его кандидатуру.
