Нет, однако, уверенности, что тогдашнее руководство НКВД в лице Ягоды, если и получило эту информацию, то сразу же и обязательно проинформировало Сталина. Как показала дальнейшая судьба Ягоды, начиная с осени 1936 г., он давно уже вел «свою игру». Любой компромат в отношении Тухачевского мог ему пригодиться. Во всяком случае, как это видно из последующих событий, Ягода не был заинтересован в уничтожении Тухачевского. Тухачевский «был именем», особенно в отношениях с зарубежьем, особенно в прогрессирующе осложнявшихся для СССР международных отношениях.
Сведения о конфиденциальной встрече Тухачевского с представителями РОВС получил, как отмечено выше, и руководитель Абвера адмирал В. Канарис1081. Генерал-майор фон-Лампе, разумеется, не знал, что Блимель является коммунистом. Во всяком случае, Блимель и оказался источником информации об этой строго конфиденциальной и законспирированной встрече. Были ли лично Э. Никиш или Блимель знакомы с Н.В. Устряловым, сказать трудно: вряд ли. Однако их идейное знакомство и близость бесспорны. Во всяком случае, идеологическая установка, которой намерен был руководствоваться маршал Тухачевский в беседе с генерал-майором фон-Лампе, очевидно, обусловила готовность Никиша и Блимеля помочь ему в этом, т. е. в организации встречи с фон-Лампе.
Идейно-политическая сущность «национал-большевизма», как ее сформулировал еще в 1921 г. Устрялов (не буду анализировать все его статьи по этой проблеме, заслуживающей специального исследования), сводилась к общему его лозунгу «национализации Октябрьской революции»1082 и к следующим основным положениям:
«1) ликвидация коммунизма и действительная консолидация земельных завоеваний крестьянства, 2) внешняя политика, направляемая на достижение реальной экономической связи с иностранными державами и на создание конкретных условий, благоприятствующих привлечению в страну иностранных капиталов, 3) сильная диктаториальная власть, опирающаяся на армию и на активные элементы страны, в большинстве своем выдвинутые революцией, и 4) абсолютное отрицание легитимно-монархической реставрации и ее неизбежного социального «сопровождения» – старого поместного класса»1083.
Разъясняя происхождение идеологии «национал-большевизма», Устрялов писал: «Будучи внутренне обусловлена анализом русской революции, как известного сложного явления русской и всемирной истории, идеология национал-большевизма внешне порождена приятием результата нашей гражданской войны и открыто выявлена за границей в связи с ликвидацией белого движения в его единственной серьезной и государственно-многообещавшей форме (Колчак – Деникин)»1084.
Отвечая следователю на допросе 14 июля 1937 г. по поводу своей встречи с Тухачевским в сентябре 1936 г., состоявшейся по инициативе маршала и на его квартире, Н.В. Устрялов сообщал, что после нескольких фраз, явно служивших обычной прелюдией к существу разговора, Тухачевский поинтересовался отношением Устрялова к внешней политике СССР. Устрялов ответил, что «в данной исторической обстановке внешняя политика Советского государства ведется по единственно возможному для нее курсу, если иметь в виду ориентацию на мир»1085. Однако, по словам подследственного, он почувствовал, что Тухачевский придерживается несколько иной точки зрения. «В очень осторожных, скупых, окольных выражениях, – вспоминал Устрялов, – он стал говорить, что ориентация на мир требовала бы некоторого смягчения наших отношений с Германией, ныне отравляющих всю международную атмосферу».
Как излагал Устрялов далее свой разговор с Тухачевским, «из дальнейших, весьма, впрочем, осторожных его (Тухачевского) высказываний, получалось, что он мыслил себе совсем иной рисунок европейского равновесия, нежели тот, который существует теперь. В его словах воскресла известная концепция так называемой «германской ориентации»…».
Последующий обмен мнениями и репликами между Устряловым и Тухачевским оказался наиболее интересной частью их беседы. Касаясь «польского вопроса» в плане спорных территориальных проблем, Тухачевский в завуалированной форме, но вполне понятно заметил, что «не каждая польская кампания кончалась Рижским договором – был ведь в истории «Венский конгресс». Оппонируя собеседнику, Устрялов обратил внимание на глубочайшее различие социально-политических режимов Германии и СССР, на что Тухачевский ответил: «Да, конечно, но режимы развиваются, эволюционируют. В политике нужна гибкость». На это Устрялов заметил, что есть «установки», которые «определены программой правящей партии». Однако Тухачевский обратил внимание на то, что, «кроме программы, есть люди. Партия – это люди. В партии есть реальные политики, и им принадлежит будущее».
Поясняя далее, в чем заключается конкретная внутриполитическая программа «реальных политиков» в партии, Тухачевский сказал, «что их внутриполитическая программа исходит из необходимости сгладить остроту противоречий между Советским государством и внешним миром, хотя бы даже за счет некоторого отступления от проводимой ныне партией политической линии. Поскольку такое смягчение противоречий диктуется обстановкой – на него нужно идти».
Интересно, что, завершая беседу, по словам Устрялова, Тухачевский, основываясь на его «печатных работах», сказал, что «рассчитывает встретить» с его стороны «внимательное отношение к высказанным им мыслям». Устрялов отметил также, что его рассуждения о Германии и Польше «были произнесены. с большой внутренней убежденностью».
Возникает естественный вопрос: для чего Тухачевскому нужна была беседа с Устряловым, если учесть, что последний недавно возвратился из эмиграции и никаких ответственных политических постов в советской правящей системе не занимал, никаким влиянием внутри страны не пользовался? Ответ может быть один: Устрялов, как и Скоблин, как и фон-Лампе, нужен был для использования во внешнеполитических действиях. Во-первых, как идеолог «национал-большевизма». В этом качестве он мог стать ведущим идеологом модернизированного Тухачевским режима «русского коммунизма». Во-вторых, его фигура пользовалась позитивным авторитетом в либерально-демократических кругах русского зарубежья. В-третьих, используя его старые связи в политических и общественных кругах русского зарубежья, в частности на Дальнем Востоке, через него можно было попытаться установить конфиденциальные связи с зарубежными политическими деятелями, в частности с японскими. Разговор с Устряловым повел Тухачевский, видимо, потому, что именно в нем Устрялов в свое время (а быть может, и тогда) усматривал потенциального «русского Наполеона» – наиболее подходящую личность в качестве «национал-большевистского» диктатора в будущей России.
В подтверждение и дополнение изложенного полагаю целесообразным привести программу и лозунги «государственного переворота», которые в показаниях Крестинского в марте 1938 г. должны были отражать, в частности, и позицию Тухачевского. Они перекликаются с тем, о чем в завуалированной форме сообщали фон-Лампе, генерал Шинкаренко, а также Устрялов на следствии в июне 1937 г.
Как показывал Крестинский, они намеревались «выступать под личиной советских переворотчиков: свергнем плохое Советское правительство и возродим хорошее Советское правительство. „.Мы в обращении к населению, к армии и в обращениях к иностранным государствам будем говорить о том, что, ведя мирную политику, уменьшая вооружение и прочее, мы тем не менее будем выступать за защиту границ Советского Союза и не допустим насильственного отторжения от Советского Союза тех или других частей»1086.
