– Какая история?
– Что у тебя с той девицей?
– Ничего, она просто подруга.
– Похоже, ты на нее запал. Что там между вами?
– Ничего, говорю же.
Она посмотрела на меня исподлобья и скривилась:
– Ты бы мне сказал, если бы что-то было?
– Конечно.
– Надеюсь. Нам надо будет поговорить.
– О чем?
– О том, кто ты на самом деле и с кем я имею дело. Я воспитала тебя, чтобы ты был свободным, Поль. В жизни нужно знать, кто ты такой, и выбрать, на чьей ты стороне. Понимаешь?
Я не очень понимал, что она имеет в виду. Как я уже упоминал, мать терпимостью не страдает. Для нее не существует недостатков, только пороки. И худший из них – гетеросексуальность. Она от всего сердца ненавидит кучу людей, которых совершенно не знает, и не прилагает ни малейшего усилия, чтобы сделать шаг им навстречу, она без проблем существует в бинарном и разделенном мире: ты с ней или против нее, эта система идеально ее устраивает, и она совершенно не собирается хоть в чем-то ей изменять. Сейчас все такие свободомыслящие. И понимающие. Это стало главной добродетелью. Как часто повторяет мать, если уж принимаете и уважаете все без разбору, то не удивляйтесь воцарившемуся бардаку. Наше общество, за исключением ближайшего круга, для нее не существует. Если ее спросить, как зовут президента Республики или премьер-министра, я уверен, она не сумеет ответить.
* * *
Я подождал несколько дней, снедаемый сомнением, уверенный, что Хильда напишет мне, и отказываясь признать, что она меня уже забыла. Я спрашивал себя, знает ли она мой адрес, а может, стесняется написать на адрес ресторана? А потом, однажды вечером, я играл «Con te partirò», как если бы она была еще на кухне и могла меня слышать. И, как дурак, я вдруг заплакал. Я не хотел плакать, но слезы текли сами, я только шмыгал носом. Я играл для нее, которая была в тысяче километров, и я решил поехать к ней. Я говорил себе, что пусть мне неизвестно ни где она живет, ни где работает, рано или поздно я найду ее. Даже в таком огромном городе, как Барселона, где сотни ресторанов. Потому что любовь двигает горы и, конечно же, для тех, кто любит, свершаются чудеса. Никто не заметил моих слез, я вытер лицо и поклялся себе никогда больше не играть эту проклятую песню.
Поскольку по натуре я немного транжира, сбережения у меня были скудные, их хватило бы разве что на автобус и на несколько дней в молодежном хостеле, и то если экономить на еде. Я спросил у Алекса, может ли он дать мне в долг, такое уже дважды случалось, правда, речь шла о менее значительных суммах, и оба раза я все до копейки отдавал. Я прикинул, что мне нужно достаточно денег, чтобы продержаться по крайней мере пару недель. Для него такая сумма не проблема. Ему повезло иметь предусмотрительных родителей, и на его сберегательном счету лежала кругленькая сумма, на которую я мог бы оставаться там хоть два года.
– Это чтоб уехать в Барселону? Ты хочешь ее отыскать?
– Я даже не знаю, где она живет.
– Задумайся хоть на минуту: Барселона больше Парижа, и народу там тоже больше. У тебя нет ни малейшего шанса найти ее. Тебе потребуются месяцы, а то и годы. И потом, кто тебе сказал, что она хочет тебя видеть?
Мне пришлось пуститься в объяснения, рассказав, что Лена стала непреодолимой проблемой: вот уже несколько дней она ходит надутая, злится на меня, а у меня нет ни желания оправдываться, ни сил спорить с ней, особенно на такую тему, так что лучше избежать прямого столкновения.
– Дай мне немного времени, я что-нибудь придумаю.
* * *
В «Беретике» жизнь шла своим чередом, Стелла решила, что мне следует улучшить манеру одеваться.
Вопрос репутации заведения.
Она нашла два смокинговых пиджака, один ярко-синий, другой сливово-сизый, отделанные серебряной нитью, они мне немного великоваты, но если перешить пуговицу на талии, да еще за инструментом… будет незаметно. Я их чередую. Выбор Стелла оставляет за мной. Мне плевать, выгляжу ли я тем, кем являюсь, потому что никто не обращает внимания на пианиста где-то в глубине зала. Может, если бы у меня был рояль, достойный этого названия, а не тот простенький инструмент, за которым я сижу, я бы играл лучше. Его единственное достоинство в том, что он не занимает много места; мне бы концертный рояль, тогда посетительницы почувствовали бы разницу, это была бы наконец настоящая музыка, я нашел один подержанный и по приемлемой цене, заговорил о нем со Стеллой, та непонимающе на меня посмотрела:
– А что с ним такое, с твоим пианино? Сломалось? Все очень довольны.
Новая кондитерша приветлива, как скинхед, ее наполеон клеклый, а в крамбле одно масло, но Стелла, кажется, довольна своим новым приобретением. Я играю без энтузиазма, по привычке, выдаю профсоюзный минимум, но никто этого не замечает. Хуже того: чем меньше я вкладываю души, тем больше получаю чаевых. Надо полагать, пошлость и банальность вознаграждаются лучше, чем талант и страсть. Я стал таким же прозрачным, как музыка, которую играю. Я здороваюсь с окружающими, улыбаюсь им, и они даже не подозревают, какая тоска меня гложет. Все хором заявляют, что я прекрасно выгляжу. Особенно в смокинге для круизного лайнера. Мне достаточно ловко удается скрывать свое душевное состояние, чтобы о нем нельзя было догадаться по моему поведению. Дома я ловлю мрачный взгляд матери, которую не убедили мои отнекивания, но я лавирую, как могу, уклоняясь от прямого контакта. Ухожу до того, как она проснется, возвращаюсь вместе со Стеллой и сразу отправляюсь спать. Алекс исчез, я не знаю, чем он так занят. И не хочу звонить, чтобы спросить.
В среду, вернувшись ближе к полуночи, мы застали Лену в гостиной, она слушала «Crucified Barbara», включив звук на полную мощь, как будто наши соседи глухие или покойники, – наушники надевать она отказывалась, утверждая, что ей необходимо слышать, как вибрируют басы. Я смылся в свою комнату, лег, но уснуть под такой грохот непросто. Потом он стих, я выключил свет и поудобнее устроился в постели, надеясь заснуть. Две минуты спустя мать влетела в комнату и врубила свет. Она уставила на меня указательный палец:
– Ты ведь не надеешься увиливать всю оставшуюся жизнь? Нам с тобой нужно поговорить. И серьезно. Ничего не назначай на вторую половину дня в воскресенье. Понял?
Она вышла, хлопнув дверью и не погасив свет. Моя песенка спета. Я глаз не сомкнул всю ночь. Не знаю, уехать ли мне немедля в Барселону или дождаться окончательного объяснения. У меня еще три дня. Это напоминает мне анекдот про типа, который прыгнул с крыши дома и, пролетая очередной этаж, думает: пока все идет хорошо.
* * *
Обратный отсчет пошел. На этот раз мне не отвертеться. Меня пугает не схватка и не удары, я же никогда не боялся сцепиться с Руссо и его приятелями, даже зная заранее, что мне здорово достанется, но сама мысль о противостоянии с Леной вгоняет меня в ступор. Я уговариваю себя, убеждая, что мы можем поговорить спокойно и рассудительно, но знаю, что суюсь на минное поле. Для нее гетеросексуальность – просто мерзость, вызывающая в ней неодолимое отвращение, это чувствуется в том, как она о ней говорит, контролировать себя она не может, ею движет нечто инстинктивное, чувство брезгливости, исходящее из глубин ее существа и затопляющее ее без остатка. Тот факт, что я не разделяю ее отторжения, будет воспринят как предательство, на эту тему поговорить спокойно никогда не удастся, все будет искрить и взрываться. Я говорю себе, что должен набраться мужества и вскрыть нарыв, но мгновение спустя мудрые решения испаряются и возвращается паника. Когда вокруг вас бушует пламя и вы уже чувствуете его жар на своем лице, в какой-то момент вы не можете дальше отступать и должны броситься в воду, даже если не умеете плавать. Я предпочитаю сбежать. На автобус до Барселоны денег мне хватает, в четверг я покупаю билет в один конец, отправление в воскресенье в девять, я собираю сумку с вещами. Там разберусь. Нужны ли испанцам пианисты? Я немного знаю Хулио Иглесиаса. В пятницу я вкладываюсь в самоучитель «Испанский с нуля», на первый взгляд он не очень трудный, «Ole hombre, vamos a la playa»
[29], я поднатаскаюсь в пути. В субботу я пишу записку Стелле, извиняясь за то, что так неожиданно ее бросаю, не дав времени опомниться. Я прошу ее не беспокоиться, не пытаться меня отыскать и обещаю сообщить о себе, как только сумею.
