Слушай внимательно. Те, кто сумеет подняться над собой, достичь новых вершин в творчестве, будут переводиться в обитель классиков. Там тебе и комфорт иной и шампанского твоего море будет. Задача ясна? Короче, Лютиков, пахать тебе придется, как негру на плантации, а творческую комиссию я беру на себя. Не век же тебе тут прозябать!
— Вам-то какой интерес? — удивился Лютиков.
— Как это какой интерес? — сверкнула зубками Нинель. — Мой статус тоже повысится!
Она подошла к зеркалу и сладко потянулась.
— У муз, дружочек, тоже самолюбие есть. Посмотришь на иную мымру — ни кожи ни рожи, а туда же — я Гомера обслуживала, Александру Сергеевичу вдохновение навевала! Да если бы Александр Сергеевич тебя хоть однажды увидел, он с перепугу вообще бы ни одной строчки не написал, а Гомер так и вовсе радовался, что ослеп вовремя.
Она обернулась, критически оглядела своего подопечного и нахально отметила:
— Ты, конечно, не Гомер, но хоть выглядишь прилично. Мне одно время пришлось с Маковецким работать. Слыхал о таком? Страшен, как черт во время шабаша, а туда же, лирические стихи писал. «Когда закрою взор, я вижу красавиц бесконечный рой…» Да кто бы вокруг него роиться стал?! Сам к официанткам в ресторане постоянно приставал, пока его кондратий не стукнул! Он и до меня пытался добраться. Не видел никогда, а добирался, старый хрен. «Лобзаю музу я в нескромные места…» Кто бы тебя, старого козла, до этих мест допустил!
От негодования муза Нинель похорошела еще больше, вздернутый носик ее сердито покраснел, круглые груди под полупрозрачной рубашонкой призывно заколыхались.
— Ладно, Лютик, — сказала она. — На том свете ты мне слишком поздно достался. Только что и успела пару твоих подборок в «Час поэзии» протолкнуть да критическую рецензию в «Саратовском волголюбе» организовать. Стихи у тебя, конечно, не фонтан, но уж получше, чем у Маковецкого. Только у него связи были там, положение в обществе. Когда его инфаркт прихватил, я на тебя стрелки перевела. Поэтому он здесь даже испытания на поэтический дар не прошел, его сразу на вечернее освещение поставили. На дневное он просто не потянул, жару душевного не хватило. Ничего, родненький, мы с тобой здесь потерянное наверстаем. Здесь у меня и связи неплохие, и возможностей куда больше… Главное, ты меня не подводи. Зря я, что ли, тебе блокнот с самопиской в райиздате выцарапала? Между прочим, я тебе там и договорчик подмахнула хороший. Другим испытательный срок на полгода дают, а тебе, Лютик, год отвалили и даже не поморщились!
Лютиков смущенно отвел глаза в сторону.
В мыслях, которые невольно одолевали его, даже признаваться не хотелось.
— Это… — он осторожно облизал пересохшие губы. — Вы меня, Нина, просветить хотели э-э-э… насчет жизни в этом мире. Я, честно сказать, в происходящем ничегошеньки не понимаю!
— А зачем тебе что-то понимать? — удивилась Нинель. — Держись за меня, делай, что я тебе говорить буду, и все дела. Ты одно должен понимать, я прежде всего для твоего блага стараюсь, а уж потом немножечко для себя. Мы, музы, народ беспокойный, нам все время кого-нибудь за уши к славе тянуть надо.
Ты главное уясни, если ты славы на том свете жаждал, значит, и на этом должен за ней тянуться. Деление здесь, конечно, условное, но все-таки существует сразу по вертикали и горизонтали. Если смотреть по вертикали, то тут все ясно — сначала идет экспериментальная обитель, где начинающий должен свой талант подтвердить, потом идет мир классиков, где собираются матерые волки. Дальше идут уже демиурги, но о них мы говорить не будем, чтобы у тебя, Лютик, голова не закружилась. Об этом даже мечтать не стоит, там совсем уж корифеи собрались, Лев Николаевич и Александр Сергеевич там по второму разряду проходят.
Есть, конечно, и такие горе-творцы, что с ними ничего не получается, ошибочка в определении вышла. Не тянут они, и даже музы, закрепленные за ними, помочь не могут. А если душа такого человека возложенных на нее обещаний не сдюжила, с ней, Лютик, разговор простой, для такой души графоманский Ад существует. Муки там не шибко великие, но бесконечные — скажем, собрание сочинений графа или Лидии Чарской переписать от корки до корки, а потом и обратно, но уже зеркальным текстом.
— А по горизонтали? — спросил Лютиков, машинальным жестом опрокидывая рюмку в рот.
— Ну, это же просто, — протянула Нинель, отпивая вино из бокала и любуясь на себя в зеркало. — Обители бывают поэтические, прозаические… Тут, правда, тоже деление некоторое есть — общая обитель для обычных прозаиков и две резервации — для фантастов и детективщиков. У критиков есть своя обитель, у публицистов там, у тех, кто науку популяризирует… Да мало ли!
Лютиков решительно подошел к бару и налил себе коньяку. Вопросительно посмотрел на музу. Нинель томно вздохнула и протянула поэту свой бокал.
— Только немножечко, — жеманно предупредила она. — Я когда выпью, на меня всегда смех нападает…
— А у демиургов этих, — поинтересовался Лютиков. — У них это деление сохраняется?
Нинель сунула носик в бокал, облизала губки и капризно сказала:
— Ну, демиурги… Скажешь тоже, Лютик! У них все по-другому, они сами миры создают. Почти как классики, только более реальные. Там все гораздо интереснее… — Она лукавым взглядом посмотрела на подопечного через стекло бокала и одобрительно заметила: — А ты, Лютик, молодец, вон куда сразу нацелился. Не зря я на тебя запала, есть в тебе что-то такое, особенное!
Она спохватилась, залпом допила вино, поставила бокал на столик и легко поднялась. Белые крылья у нее за спиной сухо затрещали перьями.
— Ладно, Лютик, у нас еще будет время поговорить. Мне сейчас некогда, так ты обживайся, а я попорхала.
Судя по всему, вино на музу Нинель оказало определенное воздействие. Порханием ее полет назвать было затруднительно.
Некоторое время Лютиков сидел в кресле с рюмкой коньяка в руке и улыбался.
Так вот каким он оказался, тот свет! Пока он Лютикову нравился. При жизни такой коньяк он пил довольно редко, все больше приходилось налегать на водочку, а то и на портвейны. Еще больше Лютикова взволновали намеки музы на наличие каких-то поклонниц. При жизни Лютиков был человеком скромным, до блудных высот Казановы подняться не решался и жене изменил только один раз с нормировщицей Катей Оболенской на День тяжелой промышленности. Особой гордости он тогда, помнится, не испытал, так как к женской чести своей Оболенская относилась довольно легкомысленно и смолоду ее не берегла.
Тем не менее Лютиков был настолько ошарашен случившимся, что не замедлил посвятить Е. О. несколько сонетов. Сонеты эти попались на глаза жене, и ничего приятного из этого, разумеется, не вышло, так, травмы бытовые и множественные, а общества Оболенской Лютиков с того времени стал избегать, что ветреную нормировщицу не особенно смутило и, более того, даже, к пущей обиде Лютикова, совсем не огорчило.
Здесь же Лютикова приятно радовало возможное наличие поклонниц и отсутствие жены.
