— Вляпались, — с досадой сказал Ойкуменов.
— Это еще ничего, — сказал Скрябин. — Солдаты — не мясники. Подержат недолго и отпустят.
— Знаю я это — недолго, — грустно сказал Ойкуменов. — Неделя в приемнике-распределителе как пить дать! А у меня лекции в университете. Мне ведь готовиться надо!
— Вот и отдохнешь от своих лекций, — сказал Скрябин.
На вокзал они пришли за солью. Скрябину сказали, что где-то на путях у вокзала стоят несколько вагонов с баскунчакской продукцией. Можно, конечно, и без соли, но ведь надоело жевать пресное. Кто неделю ел несоленую овсяную кашу, тот поймет, о чем я говорю. Вагонов с солью они не нашли, а в облаву попали. Ничего не попишешь, если уж ищешь на свою задницу приключения, ты их обязательно найдешь. Солдат Скрябин не боялся. Солдаты боролись с восставшими, простого обывателя они обычно не трогали. Ойкуменов жил с ним в одном подъезде, он был доцентом в Царицынском университете точных наук, преподавал там не то квантовую механику, не то сопромат. Скрябин был далек от точных наук, он еще после армии начал писать и довольно удачно — три книги у него вышло в Царицынском губернском издательстве, когда оно еще существовало, и еще одна — в столичном тогда Ростове. Все три книге были посвящены образованию Бухарской республики, благо, что Скрябин был свидетелем и непосредственным участником описываемых событий, даже знамя над халифским дворцом устанавливал и надпись на стене тамошнего гарема оставил. И не только надпись, но обо всем остальном история и сам Скрябин благоразумно умалчивали.
— Пошли? — предложил он.
Давно уже следовало выбраться из-под вагона с поднятыми руками, остановиться перед редкой цепью автоматчиков, получить по зубам, подставить карманы для обыска и отправиться в трейлер, на котором задержанных перевозили в приемник-распределитель, но в этот раз что-то сдерживало его от этого в общем-то обыденного и привычного поступка.
— Не нравится мне все это, — проворчал Ойкуменов.
— Что тебе не нравится? — спросил Скрябин.
— Да все, — не оборачиваясь, сказал Ойкуменов. — Все не нравится. Может, отсидимся?
Скрябин сильно сомневался, что им удастся отсидеться под вагонами, да и поступок этот был сомнительным и не гражданским. Законопослушному гражданину скрываться незачем, законопослушный гражданин камня за пазухой не прячет. И от защитников отечества не прячется.
И все-таки в происходящем было нечто, что заставляло Скрябина согласиться с товарищем по несчастью — уж больно решительно и целеустремленно двигалась солдатская цепь, не было в автоматчиках обычной лени и равнодушия к происходящему, с какими они обычно проводили облавы.
Солдаты неожиданно остановились, из-под вагона к ним метнулась стремительная тень, простучала короткая очередь, и раздался мощный взрыв — даже вагон, под которым Скрябин с Ойкуменовым прятались, вздрогнул и качнулся на рельсах. И сразу стало ясно, что выходить и сдаваться поздно, проклятый ухорез все сделал правильно и успел — в цепи идущих солдат появились проплешины, кто-то страшно закричал, затрещали беспорядочные автоматные очереди, и Скрябин почувствовал свинцовую пустоту в груди.
— А теперь, профессор, нам надо бежать, — со злобным возбуждением сказал он. — Теперь они никого в живых не оставят. Даже если мы ноги поднимем!
Они на карачках пробрались под следующий вагон, перешли на соседние пути, прячась среди штабелей старых шпал, резко пахнущих креозотом.
На открывшихся путях стоял пассажирский поезд. Двери теплушек были гостеприимно распахнуты, а в теплой глубине теплушек уютно горели керосиновые лампы «Летучая мышь».
Билетов у них не имелось, да и с билетами без предписаний их в вагон никто не пустил бы. Вызвали бы патруль, сдали ему Скрябина с Ойкуменовым как крайне подозрительных типов — тем бы дело и кончилось. После взрыва лезть в лапы к патрулю не хотелось. После теракта все становятся недоверчивыми, да и таскаться по комендатурам никто обычно не хочет. Прислонят где-нибудь к идущему на ремонт вагону, дадут короткую очередь — мертвого всегда легче списать, чем возиться с живым. Поэтому Скрябин только с завистью посмотрел на гостеприимно открытый вагон, где на нарах лежали едущие на юг отдыхающие, и в который раз пожалел, что отправился в этот глупый поход за солью. Подумаешь, каша пресная! Лучше хлебать пресную кашу, чем захлебываться соленой кровью. Теперь он уже с некоторой неприязнью думал об Ойкуменове. Бросать его здесь казалось Скрябину нечестным, а без ученой крысы, не знающей реалий жизни, выкрутиться было бы куда легче. Пассажирский состав лязгнул буферами, где-то впереди прощально загудел паровоз, и двери теплушек стали с грохотом закрываться.
А шаги автоматчиков слышались все ближе. Выбирать не приходилось, выходило все по латинской поговорке про горшок, которому все равно — ударят ли по нему камнем или его разнесут об этот самый камень. В любом случае плохо будет только горшку.
И Скрябин решился.
Он толкнул Ойкуменова и сиплым от волнения голосом бросил:
— Вперед! Нам с тобой теперь один хрен терять нечего!
Терять и в самом деле было нечего. Это они поняли по злобному мату и коротким очередям, прозвучавшим им вслед. Однако сгустившиеся сумерки их вновь выручили.
— Цепляйся! — крикнул Скрябин, и Ойкуменов покорно ухватился за поручни тормозной площадки, с некоторым усилием подтягивая тело и забрасывая ноги на ступеньки.
А пассажирский состав уже медленно вытягивался на основной путь, постукивали на стыках вагоны, и встречный ветер холодно ударял в лицо.
Впереди уже вставала огромная медная луна, выкованная неизвестным небесным кузнецом, и медленно открывающееся ночное степное пространство сулило опасности и возможную гибель — редкие горожане выбирались последние годы за черту города, да немногие из них возвратились, чтобы рассказать о своих странствиях.
— Нужна мне была эта соль! — усевшись прямо на переходе, сказал Ойкуменов. — А все ты, Сан Саныч! Втянул, понимаешь, в историю!
Скрябин промолчал.
А что тут можно было сказать? Вляпались они с Ойкуменовым в неприятности по самое «не хочу». И страшно было ему конечно же выбираться против желания за пределы города. В городе ты все знаешь и, как таракан, в случае опасности можешь юркнуть в какую-нибудь подворотню, чтобы укрыться, отсидеться или даже вообще уйти. А в степи… В степи следовало лишь надеяться на извечное русское авось и собственную сообразительность.
Для Скрябина все началось не сейчас, а еще в тот беззаботный день, когда он бездельничал в правлении. Помнится, в тот день он бесцельно игрался карандашом, рисуя чертиков и дамочек с пышными прическами на полях газеты «Губернский вестник», и лениво поглядывал в окно. Ближе к обеду, когда он совсем уже было нацелился на безрассудную трату денег в обжорке Бакланова, в кабинет к нему без стука влетела секретарша и испуганно сказала:
— Сан Саныч, к вам, — округлила глаза и ткнула пальцем вверх. — Оттуда!
