Скрябин усмехнулся. Наивная девочка. Этих бояться не стоило. Бояться надо, когда приходят из компетентных органов, но тогда незваные гости не докладываются секретарше, а вламываются к тебе, оставляя на паркете следы гуталина от начищенных сапог, распространяют табачный перегар и ведут себя бесцеремонно, словно патологоанатомы в прозекторской. А чего им тебя стесняться, ты для них уже труп, а если не труп, то кандидат в места не столь отдаленные. Органы эти потому и называются компетентными, что хорошо знают, кого брать, во сколько, а главное — куда и на какой срок отправить. Впрочем, откровенно говоря, эти посетители тоже не радовали.
— Проси, — сказал он.
А чего их просить, они уже и сами вошли — двое худых и бледнощеких, словно туберкулезники, и между ними кривоногий и смуглый черноволосый и черноусый крепыш, похожий на майского жука. Все трое были одеты по моде, заведенной губернской администрацией, — полувоенные френчи с карманами на груди и бриджи, заправленные в сапоги. Старшим среди них, несомненно, был кривоногий крепыш — он и вел себя более независимо, и за стол сел, не спрашивая разрешения, положив на колени рыжий портфель с позолоченными застежками.
— Здравствуйте, — густым басом сказал крепыш и представился: — Иммануил Каршон. Вам должны были позвонить оттуда, — он значительно ткнул вверх указательным пальцем с желтым ногтем. — Вот мой мандат! — Он завозился двумя пальцами в правом кармане френча и достал оттуда вчетверо сложенный листок бумаги.
— Мы из комлита, — нетерпеливо сказал один из туберкулезников.
— И что сие значит? — аккуратно разворачивая мандат, спросил Скрябин.
— Комитет по контролю за литературным процессом, — подал голос второй туберкулезник. Назвавшийся Иммануилом Каршоном с неудовольствием глянул на него. Судя по всему, он среди троицы был за старшего и совсем не собирался выпускать руководящие вожжи из своих рук. Люди подобной категории были известны Скрябину еще со второй гражданской войны. Такие люди отличались безапелляционной жесткостью суждений и обычно узурпировали право решать судьбы людей, которых считали фоном, призванным подчеркивать их оригинальную индивидуальность и боевую неповторимость характера. Правда, действительно умные люди среди таких попадались редко.
— Чем, собственно, могу? — спросил Скрябин.
Иммануил Каршон хищно оглядел его. Был он в этот момент похож на азартного охотника, увидевшего в кедраче белку, которой надо обязательно попасть в глаз — чтобы шкурку не попортить.
— Адреса, — сказал Каршон. — Характеристики попутчиков. Оценка творчества.
У него был сиплый голос заядлого курильщика. И зубы у него были желтые, прокуренные.
— Все это так неожиданно, — опуская глаза, пробормотал Скрябин.
— Что вы жметесь, как целка, — грубовато и вроде бы шутливо сказал правый туберкулезник. — Жмись не жмись, а ножки все равно раздвигать. Вас сюда поставили не маникюр делать — искусство на широкую ногу ставить!
Каршон с неудовольствием глянул на бойкого коллегу и снова немигающе уставился на Скрябина. Взгляд у него был гипнотизирующий, у Александра Александровича закружилась голова, и он опустил глаза на поверхность стола, затянутую зеленым сукном. По сукну, неторопливо шевеля усиками и держа направление от бронзовой чернильницы на ящик стола, бежал рыжий таракан. Чем-то он неуловимо походил на Иммануила Каршона. «Наглостью! — понял Скрябин. — И неторопливой уверенностью в себе».
— Сколько работников насчитывается в вашем литературном цеху? — настойчиво спросил Каршон.
В литературном цеху насчитывалось одиннадцать человек: прозаики Шешнев и Жульницкий и поэты, включая постмодерниста Гормана из недоучившихся гимназистов. Сам Скрябин был вне конкуренции, имея в творческом багаже три отдельных издания. Потому его и председателем избрали. Шешнев и Жульницкий печатались в альманахах и журналах каганата, поэты пробавлялись публикациями в царицынских и саратовских газетах, и только Горман ухитрился быть напечатанным в ростовском «Голосе муз», затеянном тамошними имажинистами. Серую книжицу, напечатанную на оберточной бумаге, выпустили тиражом в четыреста экземпляров, что по нынешним временам было совсем неплохо. По крайней мере, так считал Скрябин. Каршон, однако, его литературных заблуждений не разделял.
— Негусто, — с некоторым разочарованием отметил он, и усы комлитчика печально повисли. — Вас, товарищ, поставили сюда усугублять и направлять литературный процесс, а вы, я вижу, рвения в этом деле не проявляете. Наоборот даже — саботажем попахивает!
Он поставил портфель на стол, щелкнул застежками и небрежно, словно рассыпал бисер, бросил перед Скрябиным пачку журналов, которые подобно картам веером легли на сукно.
Журналы были на лощеной бумаге и различными по расцветке. Объединяли журналы только рисунки — на обложке каждого журнала фасовалась упитанная, довольная хавронья. Неудивительно — журнал назывался «Свиноводство».
— Вот, — с улыбкой сказал Каршон. — Видите, как люди работают!
— Такими фотографиями только людей злить, — сухо сказал Скрябин. — Вам ли не знать, что на деревне свиного поголовья почти не осталось, да и с бараниной…
Каршон удивленно приподнял густые и похожие на бумеранги брови.
— Вот, — убежденно произнес он. — Вот оно, неверие в будущее нашего народа. Надо будить человеческую фантазию, звать людей к новым рубежам, а вы, гражданин Скрябин, не просто попутчик, вы заражены неверием в силы государства. Присмотреться к вам надо, внимательно присмотреться!
Он еще раз подозрительно посмотрел на Скрябина и, медленно добрея лицом, сказал:
— Ладно. Пока от вас требуется одно — нужен кабинет, и обязательно с сейфом, ну и по мелочи — стулья там, столы… И чтобы портрет Крошина, без этого, сам понимаешь, никуда!
Глава вторая
Комлитчики оказались народом беспокойным, деятельным, поэтому в кабинете своем засиживались только в те дни, когда литераторов на проработку и воспитание идейного подхода вызывали. Тут комлитчики вели линию жестко, требовали безусловного подчинения линии губернского правительства и призывали каждое явление общественной жизни рассматривать со всех сторон.
Говорили они убедительно, еще убедительнее были пистолетики, которыми они изредка размахивали перед поникшими носами царицынских литераторов, сразу было понятно, что товарищи настроены серьезно и отклонение в любую сторону от линии власти рассматривали с точки зрения конвоиров, ведущих колонну заключенных по этапу. Вся беда заключалась в том, что, похоже, они и сами не знали, в чем именно на данном этапе заключается эта линия. Партий у власти в Царицыне было сразу две.
Одна из них называлась партией «Любимая Россия». Эта партия выступала за особый путь развития Царицынской губернии, призывала уничтожить буржуазию и продавшуюся ей интеллигенцию и мечтала о восстановлении Российской империи в границах одна тысяча девятьсот тринадцатого года. Этих сокращенно называли любороссами.
