— В людях страх должен жить, — гнул свое отец Михаил. — Должны все знать, что там, — он ткнул рукой в потолок, — там уже все подсчитано, каждый грех твой взвешен на весах гнева господнего, и однажды за все ответить придется. А церковь… Мы к власти не рвемся, но и отказываться при удачном раскладе не станем. И я смею думать, церковная власть не окажется хуже власти светской.
— Тут-то и хана святой Руси, — кивнул Скрябин.
Отец Михаил благостно улыбнулся ему.
— Ваше государство, — упирая на нужные слова, сказал он, — вы уже просрали. Самодержец с сохранением власти не справился, коммунисты старались, да бразды правления не удержали, а уж демократы за двадцать лет великую Русь вообще до ручки довели. Так дайте церкви порулить, вдруг у нее получится?
— Нет у вас опоры в народных массах, — отрезал Боров-Боровский. — В русском народе веры попам никогда не было. Если даже и веровали, то так, чтобы Бог в сердце жил, а не на аналое распятым лежал.
— Не тебе Бога трогать, — встопорщился редкой бородой отец Михаил. — У нас есть все необходимое для власти: скрижали духовные, умение говорить с людьми и нести им благие вести, терпение, которого у вас никогда не хватало, а главное — вера, что однажды все объяснится.
— А за нарушение заповедей вы, конечно, людей пугать карами небесными будете! — съязвил собеседник.
Отец Михаил тихо улыбнулся в бороду.
— Ну почему же? Карой небесной можно грозить, когда власти реальной не имеешь. А когда власть в твоих руках, можно ее и употребить…
Они опять яростно заспорили, но Скрябин их не слушал. Он смотрел, как медленно надирается за угловым столиком одинокий усатый и кривоногий казак в защитной гимнастерке, на которой болтались три настоящих Георгия — за взятие Воронежа, за оборону Балаковской АЭС и за сидение на Тереке. Одна пустая бутылка уже блестела у хромовых сапог казака, из второй он наливал в стакан, крестил его нетвердой рукой и опрокидывал в рот, обрамленный подковой черных густых усов. Процедуру эту он проделывал с поразительным отточенным однообразием, но от выпитого не пьянел, а только наливался кровью и, задрав левую бровь, с вызовом оглядывал зал, словно выискивал человека, способного бросить ему вызов.
— Душа народа… — взмахивал рукавом рясы отец Михаил.
— Да бросьте вы! — с нотками превосходства обрывал его Боров-Боровский и горделиво вздымал подбородок. — Какая душа? Где вы увидели народную душу?
Скрябин их не понимал. Неглупые, начитанные люди, а спорят о чем? Так обычно и бывают: интеллигенты спорят до вздувшихся вен на высоких лбах, разная погань разворовывает под шумок государство, государство не может, его обитатели не хотят, а потом все удивляются, что и страны не стало, и жрать нечего, и идеалов не остается. Если человека с детства учили, что весь мир насилья мы разрушим, то с какой радости он мир этого насилья возлюбит? Никогда он его не возлюбит, и ненавидеть станет тех, кто его к этому призывать станет. И его дети тоже будут исповедовать отцовские идеалы. Разве что внуки уже будут воспринимать новую веру как что-то непонятное, но в чем-то заманчивое. В свое время Скрябин очень не понимал тех людей, которые всем своим существованием, всем положением в обществе были обязаны прежнему режиму, более того, без режима их просто не было — они получили от него все: образование, сытую жизнь, власть, а заполучив это, стали рьяно разрушать то, на чем режим зиждился. Впрочем, себя они, конечно, при этом не обидели. Радея об общественных интересах, они свои никогда не забывали. И честно говоря, по мнению Скрябина, случившийся в то время обмен был крайне неравноценен: забрали все и взамен отдали политические свободы. Только через некоторое время выяснилось, что кошелек умеет регулировать степень свобод еще жестче, чем идеи, а практичные и прагматичные поборники демократии ни в чем не уступят прежним идеалистам, и если их интересам станет что-то угрожать, будьте уверены, прагматики зальют все кровью еще почище, чем предшественники. И ничто не могло спасти Россию: ни сладкие речи политиков, ни религиозные проповеди — ведь разрез пришелся по живому — по собственности, сделав одних богатыми, а других нищими. И все равно, можно было многое исправить, многое построить заново, только ведь раздрай, который начался тогда, не закончился примирением и братанием, к которому призывали наиболее прекраснодушные и глупые из новых собственников. Что значил один день примирения и согласия в году, когда их требовалось триста шестьдесят пять?
Поэтому куда приятнее, чем спорить о глупостях, было смотреть на медленно напивающегося казака, тем более что пить казачок умел. На столе его появилась третья бутылка самогона, настоянного на чабреце, и казак, поймав взгляд Скрябина, благодушно махнул рукой: подгребай, товарищ, и на тебя хватит.
Скрябин подумал, кивнул казаку и поднялся.
— Ты куда? — спросил отец Михаил.
— В народ, — сказал Скрябин. — А вы уж тут давайте без меня — до самых корней и всех нетленных духовных ценностей.
Глава седьмая
Человеческая жизнь — это сцепление невероятных случайностей. Сцепление случайностей начинается с рождения и сопровождает человека всю жизнь. Каждый может привести примеры из собственной жизни, но мы собрались не для того, чтобы каждый вспоминал, что с ним случалось в жизни. Жизнь в Еглани была спокойна и сытна, даже соли здесь всем хватало, но уж больно эта жизнь была однообразна и оттого тосклива. В глубине души каждый человек надеется прожить жизнь без особых потрясений, и вместе с тем в той же душе каждый человек надеется, что вот однажды в его жизни произойдет нечто, и это нечто изменит его жизнь к лучшему.
Но ведь так очень редко бывает.
У Скрябина в счастливые времена начала века был знакомый, который в лотерею «Бинго» миллион долларов выиграл. Счастливый случай? Как не так! На третий день к нему грабители и пришли. Но по счастливой случайности этот знакомый выигрыш еще получить не успел. Грабители с досады забрали из квартиры все мало-мальски ценное и удалились. Вроде бы повезло, место для новой мебели и техники освободили. А вот не угадали. Грабители с досады даже книги прихватили, а в корешке «Опытов» задумчивого Мишеля Монтеня и лежал счастливый билет. Прямо хоть вешайся с отчаяния! Но тут грабителей милиция повязала. Счастливый случай! — скажете вы. Может быть, может быть. Только пока все вещи в милиции вещественными доказательствами числились, кто-то из ментов к культуре приобщиться решил, взял именно Монтеня и зачитал, разумеется. Можете представить себе отчаяние человека, который получил все вещи, за исключением книги, в которой лежал выигрышный билет? Никогда вы себе этого не представите, если сами в подобной ситуации не окажетесь. И вот знакомый Скрябина в тоскливой задумчивости идет по улице и видит старушку, которая книгами торгует. Покупает он у нее томик Монтеня, приходит домой и по пометкам понимает, что это именно его томик и есть. Старушка, что книгами торговала, тещей того самого любознательного милиционера оказалась. Лезет наш герой под корешок… Думаете, билета там не оказалось? А вот и не угадали, билет именно там и был, и по этому билету знакомый Скрябина получил огромаднейший выигрыш. И никто его больше не ограбил, за исключением Америки. У них как раз какой-то дефолт случился и доллар стал стоить не более пяти сэвэгешних копеек. Пятьдесят бутылок водки на те деньги можно было купить. Правда, человек не один пострадал, многие тогда разорились, говорят, с небоскребов Уолл-стрита предприимчивые американцы с отчаяния пачками сигали. Но неудачнику-то от этого не легче!
