Чатури подавленно умолк.
– А где же этот мальчик теперь? – спросил Михаил Анатольевич, пораженный ужасным рассказом.
– Боги не сказали. Он где-то в Данелойне, при дворе одного из знатных баронов. Баламут сможет узнать сына только, когда увидит, ибо тот чрезвычайно похож на него самого. Вот и все, что мне известно, и что делать с этим – я не знаю.
– Конечно, надо сказать Баламуту! – решительно заявил Овечкин. – Он должен узнать обо всем. И поступить по своему разумению.
Он так взволновался, что даже сел и спустил ноги с кровати, забыв о своей ране.
– И если ты этого не сделаешь, то сделаю я!
– Сделает, сделает, – сказал Аркадий Степанович, внезапно появляясь в комнате Овечкина. – Извините, я тут немножко подслушал… Ну-ка, ложитесь, голубчик, нечего вскакивать. Для вас это дело десятое. Мы как-нибудь сами разберемся… но какая же подлая тварь! Даже перед смертью ничего не сказала о сыне!
– Да она, небось, и думать забыла! – с горечью воскликнул чатури.
Михаил Анатольевич внезапно помрачнел. Он улегся обратно в постель, безропотно позволил Босоногому колдуну осмотреть себя и выслушал похвалу своему состоянию, не произнеся при этом ни слова. И когда колдун ушел в соседние покои осматривать Баламута, он продолжал лежать молча, глядя в потолок над собою.
Чатури долго еще ворчал что-то себе под нос, то ругая Де Вайле, то сетуя на богов, посылающих ему столь неудобоваримые знания. Потом закрыл клюв и некоторое время молча глазел на Овечкина. И, так и не дождавшись ни слова, ни движения с его стороны, вкрадчиво заворковал:
– Необъяснимая депрессия! А ведь я знаю, о чем ты сейчас думаешь!
– Ни о чем я не думаю, – буркнул Михаил Анатольевич. – Сплю я…
– Не бери в голову, ягненочек, – сказал чатури. – Ты гораздо лучше, чем тебе представляется. Что было, то прошло…
– Сгинь!
– Не сгину. И лучшим доказательством тому служит уважение, которое к тебе питают все, кто знает тебя сейчас. Уважение и благодарность. И любовь. Да-да, любовь, нечего морщиться! Девчонка помирает из-за тебя, а тебе и невдомек, все носишься со своими угрызениями…
– Какая девчонка?
– А много ли ты их знаешь? Не считая принцессы Май, конечно…
Овечкин повернул голову к чатури. Лицо его вдруг прояснилось, глаза заблестели.
– Вот оно что, – тихо, задумчиво сказал он. – Да… ты прав, чатури, я и впрямь тупица…
– Ах! – вскричал тот, в притворном расстройстве обхватывая голову своими крохотными ручками. – Проговорился! Проболтался! Или нет… ты хитростью выманил у меня ее имя!
– Спасибо, – сказал Михаил Анатольевич. – Теперь я знаю, что мне делать с грузом, который ношу в себе…
И тихо, счастливо засмеялся.
* * *
Уже на следующий день после свадьбы принцессы, не дожидаясь ее отбытия в Таквалу, Баламут Доркин попрощался с Овечкиным, Фирузой и Босоногим колдуном. Потрясенный услышанным от чатури, он собрался на поиски сына, дабы не допустить для него повторения своей судьбы, и эта новая печаль, добавив еще седины в некогда черные, как смоль, волосы, гнала его в дорогу безотлагательно. Пути их лежали в разные стороны – колдун должен был проводить на Землю своих соотечественников, после чего, впрочем, обещал присоединиться к Баламуту, чтобы помочь в поисках. Себе под нос почтенный старец ворчал, что привычка к подслушиванию до добра не доводит и что ему, кажется, суждено всю жизнь теперь провести в Данелойне, ибо одно дело здесь так и влечет за собой другое…
Для Михаила же Анатольевича Овечкина приключения подошли к концу. Завершился странный, безумный, сказочный отрезок его жизни, и ныне ему предстояло предсказанное Великим Отшельником возвращение домой, возвращение, которого он уже не боялся.
И вновь распахнулись между мирами ворота, которые умеют открывать лишь великие маги с помощью талисманов, – ворота без пропусков и без стражников. Босоногий колдун вывел их с Фирузой из Данелойна и привел в центр Петербурга всего за одно мгновение.
Очутившись на Моховой улице, они обменялись телефонами и адресами и расстались, пообещав друг другу свидеться очень скоро. И Михаил Анатольевич отправился к себе домой, нисколько не беспокоясь о том, что и кого он там застанет.
Тревожила его одна только мысль – как объяснить на работе свое долгое отсутствие. И слегка кружилась голова при виде таких знакомых улиц, таких обыкновенных прохожих, автомобилей, шмыгающих мимо, под привычным сереньким питерским небом – летний денек выдался теплый, но пасмурный. Овечкин был одет в футболку и джинсы, купленные ему еще Никсой Маколеем. И, вспомнив об этом, он с теплым чувством нащупал в кармане последний подарок молодого короля – резное золотое кольцо с камнем, зеленым, как глаза королей из рода Маколеев. Благодарность Никсы за сделанное Овечкиным для принцессы Май невозможно было соразмерить ни с какой ценностью ни в одном из миров. Даря кольцо, Никса сказал, что все Маколеи, носившие его, были очень счастливы в браке, ибо это талисман, укрепляющий супружескую любовь. Михаил Анатольевич намеревался надеть его завтра же.
Мысли его перескакивали с одного на другое – то он пытался сообразить, какое нынче может быть число и какого месяца, то вспоминал с улыбкой, как бежал когда-то в паническом ужасе по этим самым улицам, спасаясь от домового, то с волнением думал, как завтра позвонит Фирузе.
Так, потихоньку, он добрался до дому и поднялся по лестнице на свой этаж. Дверь квартиры была прикрыта, но не заперта. Он толкнул ее и вошел.
При виде его домовой спрыгнул со стола и прижал к голове острые ушки.
– Наконец-то, – недовольно пробурчал он. – Умаялся я уже сторожить. Сдаю квартирку в целости и сохранности – хошь проверяй, хошь нет. А я пошел, заждались меня…
– Спасибо, – сердечно сказал Овечкин, и домовой, кивнув, растворился в воздухе, как и не было его никогда.
Проверять Михаил Анатольевич ничего не стал. Он только прошелся по квартире, открывая нараспашку окна и отмечая про себя, какую рухлядь надо вынести отсюда и что да как переделать, чтобы в комнатах стало просторнее и светлее. Затем он вскипятил воду, заварил чай и в ожидании, пока тот настоится, позвонил на работу, чтобы объясниться не откладывая. Однако в библиотеке, не дав ему и слова сказать, ужасно обрадовались, что его отпуск без сохранения подошел к концу, и поинтересовались, какого числа он выйдет на работу. Овечкин про себя подивился, каким чудом дела устроились сами собою, без его участия, и пообещал выйти послезавтра.
Жизнь как будто потихоньку налаживалась. Он налил себе чаю и уселся за кухонный стол. Но только он успел сделать глоток, в глазах у него неожиданно потемнело – так бывает иной раз, когда резко выпрямишься…
И когда тьма рассеялась, Михаил Анатольевич обнаружил, что сидит уже со своей чашкой в крошечной горенке за простым, гладко струганным столом. За открытым окном зеленела лесная чаща и звенел птичий хор. А напротив за столом он увидел отца Григория, Великого Отшельника, как называли его Ловчий с Пэком. Отец Григорий внимательно, с улыбкой в глазах, смотрел на него.
