– Нет! Сказала…
Финист приложил палец к губам… и исчез прежде собственной тени, которая, показалось Марьюшке, еще замешкалась на полу.
Не успела дух перевести, в дверь застучали.
– Марья! – окликнул батюшкин голос. – Отвори сей же час!
– Иду!
Отстегивать ожерелье, снимать алый летник на осьмнадцати пуговицах было некогда. Марьюшка побежала к двери.
Батюшка был не один. Тут же стояли старшая с середней и девка Танька, а за батюшкиным плечом маячил Онфим со свечой в левой и дубиной в правой.
– Простите, что помедлила. За работой задремала.
– Глядите, батюшка, на ней платье другое, лучшее! Для кого наряжалась, а?
– Для себя самой, сестрица милая! Кайму подбирала. Батюшка, что они наплели на меня?
Марьюшка сама удивилась, как легко сошла с языка ложь.
…Притворив дверь, Данила обернулся к старшей и середней:
– Дуры.
Отец редко бранился, а при слугах – и вовсе впервой. Дочери молча отдали поклон. Завтра поглядим, чей верх будет…
Кума Пелагея, всем трем сестрам крестная мать, пожаловала еще до обеда. Явилась и сразу начала выспрашивать, что Данила дарил дочкам. Не успел он выговорить про Финистово перышко – кума тяжело осела на скамью, застонала, закрестилась:
– Охти мне! Сором-то какой! – И заголосила певучим басом, будто колокол: – Да ты, кум любезный, али перепил, али недопил, али в самый раз выпил, что родной дочери своими руками этакую мерзость!.. Ой вы девоньки горькие, покинула вас мать нерадивая на отца бестолкового!..
В сенях хихикали. Старшая с середней, посылая Таньку к крестной, и не ждали такой удачи.
Перышко Данила стоптал каблуком – только хрустнуло да блеснуло. Марья вскрикнула, будто ее самое сапогом ударили, и оттого разгорелась в нем лютая ярость. Как Пелагея сказала, что девичьей чести ущерба не было, он поуспокоился, но говорить со лживой ослушницей не стал. Молча вышел из светелки и сам заложил засов.
Постоял, прислушался. За дверью молчали. Гордо и безжалостно, ему в ответ.
– Ты рехнулся. Это отвратительно!
– Дело вкуса.
– Пусть так. А что ты сделаешь, когда она сбежит, да еще беременная от тебя?! Ты берешься просчитать информационные последствия? Дикие слухи, потом генетику?
– Берусь.
– Ты самоуверен. Нет, уж лучше я все возьму на себя. Как врач и как командор.
– Не посмеешь!
– Знаешь, что посмею!
– Марьюшка, это я, Танька! Не нужно ли чего?
– Сама мне про Финиста баяла, а теперь – «не нужно ли чего»?
– Так, а что я? – я думала, бабы врут… Ой, Марьюшка, что ж теперь с тобой станется?
– Батюшка выдаст за Илью Митрофаныча. Завтра за дьяком пошлет, сговор будет.
– Ой, Марьюшка…
– Танька, выпусти меня. Я тебя не забуду.
– Что мне с твоей памяти, меня Данила Никитич батогами велят забить!
– Не велит. Я уйду через заднее крыльцо, а ты засов задвинь, как было. Подумают – сокол меня унес.
– Ой, Марьюшка, а он… он что, взаправди был?
– Взаправди. Он меня унес бы, да без перышка не позвать его.
– Да Марьюшка, на воротах-то замок!
– А я на амбар и через забор.
– Ножки переломаешь!
– Ты небось не переломала, когда тебе Васька-гончар свистел! Отпирай, кому сказано!
Базар с утра был почти пуст, но бабу Мирку оказалось легко найти. Первый встречный и проводил, и охальничать не стал.
Зато темнолицая веселилась вовсю. Чудно, правда, как-то смеялась. Будто что у нее болело.
– Ты и есть та хитрованка, вдового купца дочь? Али беда приключилась?
– Дай другое его перышко. Вот ожерелье, оно больше стоит, чем мой отец тебе заплатил. И скажи, где они живут.
– Не боишься?
– Не боюсь.
– Храбрая девка. Вот тебе перышко. Пойдешь через Никольский бор, потом ельником. Держи клубочек, да бросать не вздумай: просто гляди, чтобы красные нитки крест-накрест сходились. Неладно свернешь – и они разойдутся. К полудню увидишь железный тын, на нем черепа огнем горят, а за ним железная башня. Стучись в ворота. Перышко побереги да иголку не оброни. Ожерелье себе оставь.
– Спаси тебя Господь.
– Мне не удалось – у тебя выйдет.
Этих слов Марьюшка уже не слыхала. А ведунья перекрестила ее в окно, потом расстелила на скамье плат, увязала в него две рубахи и хлеб в тряпице. Что толку медлить – кабы отец за дочерью не пришел…
Перышко не призвало Финиста. Зато хитрый клубочек вывел верно. Железная башня поднималась выше елей, черепа на ограде слабо светились алым.
Найдя ворота, Марьюшка постучалась. Вышло тихо. Подобрала камешек, стукнула слегка, боялась повредить лощеное железо. Потом сильнее…
Левый воротный столб сердито пропищал что-то.
– Не понимаю по-вашему, – ответила Марьюшка. – Отворяй ворота!
Ворота открылись. Не распахнулись, а поехали вверх, будто их кто на цепи подтянул. Марьюшка подняла голову, выглядывая ворот с работниками…
– Зачем пожаловала?
Во дворе, у башни, стояла женщина. Одета как Финист, и так же хороша собой. Молодая, а гордая, прямо княжна.
– Работница не надобна? Могу прясть, ткать, вышивать…
Хозяйка захохотала. Отсмеявшись, спросила:
– Говори, что нужно!
– Я Финисту невеста.
– Невеста… – Княжна гадко усмехнулась. – Таких невест у него…
– Как у тебя женихов? – крикнула Марьюшка. – Твое перышко почем идет на базаре?
– Экая ты! – Ее будто и не задело. – Ладно… заходи.
Внутри башни все тоже было железным. Светлым и блестящим, как отточенный нож. На стенах ничего. Не говоря про образа – ни тканого, ни шитого нет. И мехов не видать. Полы голые, лавки голые, лестница голая. Двери прячутся в стенах и снова выползают, сами становясь стенами…
– Здесь он. Спит, устал с дороги. Разбудишь – будет твой.
Холод вроде и несильный, а пробирает до костей… Марьюшка уже знала, что увидит.
Железо сменилось серебром. Серебряный свет заполнял горницу. Шесть ледяных гробов пустых, а в последнем – он. И колдовские огни мерцают в изголовье.
Она заставила себя подойти совсем близко. Нет, не мертвый, вправду спит. Щека холодная, но не мертвенным холодом, а живым, будто с мороза.
– Финист!
