«День Крика» наступил двадцать восьмого ноября две тысячи пятидесятого года. Ровно в полдень по московскому времени зодчие, мелкие бледные таракашки, сидящие в стенах и перекрытиях домов, в каждом сантиметре сверхскоростных автобанов, в мостах, эстакадах и даже в защитных куполах АЭС, начали издавать Крик. Диск, тогда еще рядовой Дмитрий Искин, слабо запомнил этот день, но он являлся ему в ночных кошмарах, ужасный, липкий, пестрящий какими-то гангренозными подробностями, прилепленными к воспоминаниям насмерть испуганным подсознанием.
Взводный Низовец, широко расставив ноги, стоит посреди арсенала, приговаривая: «Да-да-да! Щас-щас-щас! Ой, да! Ой, щас!» Он распахивает оружейный сейф, достает автомат и быстро присоединяет снаряженный магазин. Черная блестящая струйка стекает из уха на плечо Низовца. Он глубоко вставляет ствол себе в рот, его лицо наполняется блаженством. Иерихонские трубы, атональный свинг Архангела Гавриила, раскаленные сверла бормашинок, весь этот кошачий ад прерывается на мгновение глухим: «Банг!»
В арсенал влетает старлей Кубин. Он что-то орет, хватает Искина за плечи и куда-то тащит. Тусклое ноябрьское небо с глубокой пашней сырых облаков, Искин катается по кузову грузовика и орет, сам себя не слыша. Он не один в этом кузове, еще несколько человек извиваются от боли – Искин получает в глаз локтем, кто-то кусает его за щеку. Руки Искина шарят по замусоренному железу и вдруг, будто сам собой впрыгнул, в его руке оказывается гвоздь. Искин тут же сует его в ухо, чтобы проткнуть горячий гнойник, разрастающийся в голове. Хр-р-русть! Ах, мать! Да! Как легко! Но кто-то бьет его по роже и отнимает гвоздь. Кубин! Сука, убью, старлей! Искина распластывают, впечатывают носом в пол, заталкивают в уши что-то липкое, колют укол в бедро, прямо сквозь штанину.
Ледяная ночь. Ветер хлещет в стенку палатки. Они доехали туда, куда хватило заряда аккумуляторов. Искин выковыривает из уха хлебный мякиш-старлей затолкал его всем, но из двадцати трех человек выжили только шестеро. Сам Кубин, Куб, сидит на берегу речушки с рацией и монотонно повторяет: «Центр беркуту восемь, прием! Центр беркуту восемь! Центр…». Громадные облака на горизонте подсвечены с испода оранжево-красным, город охвачен пожаром.
Многое случилось потом. Искин пережил эпидемию паротита в шестидесятом году, которая оглушила всех оставшихся в живых – слух оставался у одного из тысячи, зараза передавалась по наследству, с тех пор дети рождались глухими. Искин видел, как зодчие разрушили все, что прежде построили. Небоскреб начинал колебаться и вдруг рассыпался в прах, словно из него выдергивали главную струну, на которой всё держалось. Сквозь пылевой столб с грохотом падали лифты и холодильники. Искин видел отчаянную агонию и смерть государств, видел бескрайние холмы мягкой серой пыли, оставшиеся от городов, видел возводимые зодчими божницы – колоссальные черные кукурузины, уходящие в облака. Видел одичавших людей, сбивающихся в стаи. Но он, шестидесятивосьмилетний мужчина, до сих пор кричал, если оказывался во сне там, в ноябре две тысячи пятидесятого.
Диск сматывал медную проволоку на обрезок бамбука, стараясь, чтобы витки ложились как можно ровнее, когда кто-то нетерпеливо похлопал его по плечу. Пальцы дернулись, и медная нить лопнула. Диск выронил монокль и заморгал, собирая глаза в кучу. Перед ним стоял Крест и улыбался до ушей.
– «Чем занят?» – показал Крест.
– «Работаю», – ответил Диск. Говорить было тяжело – очень болели запястья.
– «Что это?» – ткнул пальцем Крест.
– «Т-Е-Л-Е-С-К-О-П», – ответил Диск правой рукой русскими буквами, левой нащупывая на глиняном полу монокль.
– «Как?» – удивился Крест.
– «Какие буквы знаешь?» – показал Диск.
– «Буквы?» – возмутился Крест. – «Буквы – дерьмо. Не знаю. Чем занят?»
– «Труба. Смотреть на небо. Ясно?» – ответил Диск, отыскивая хвост проволоки в обмотке трансформатора.
Крест опустился перед ним на глиняный пол, ловко сложив ноги по-турецки. Может, уйдет, если с ним не общаться? Диск огляделся. Обитатели оазиса расстилали циновки и устраивались на сиесту рядом с колоннами, поддерживавшими брезентовый купол. Граница тени подползла к ногам Васьки, мирно сопящей рядом с ним. Солнце уже давно перевалило заполдень, а у него ничего еще не готово. Диск вложил в левый глаз монокль, но Крест снова похлопал его по плечу:
– «Зачем смотреть небо?» – спросил Крест.
– «Ритуал моей религии», – ответил Диск. Обычно после этого все отваливали – религия дело интимное. Все, но не Крест, чихать ему было на интимность.
– «Религия? Говоришь с богами?» – рассмеялся Крест. – «Тут рядом божница. Если храбрый, налови богов, поговори. Умеешь их понимать? Короткие лапки. Непонятно говорят».
Диск подцепил кончик проволоки отверткой и продолжил свою работу. Сегодня обязательно надо успеть с катушкой. Можно намотать ее на стеклянную бутылку, вроде бы есть подходящая. Тогда получится уйти уже сегодня вечером, Васька как раз выспится… Крест снова хлопнул его по плечу.
– «Куда идете?» – показал Крест.
– «Я сижу», – ответил Диск.
– «Смешно. Весельчак? Вы пришли с севера, оттуда никто не приходит. Эй, ты и она, куда вы идете?»
– «К морю», – ответил Диск.
– «Вы психи? Чего там делать? Там пусто! Только божницы. Деревьев нет. Жратвы нет».
Куб тоже считал, что там пусто. А вот Очкарик, которого они с Кубом отбили весной пятьдесят первого у банды людоедов, убеждал всех, что в океане наверняка остались люди. На кораблях. Авианосцы, супертанкеры с дедвейтом в миллион тонн, сухогрузы, контейнеровозы и круизные лайнеры. Зодчие не жили на кораблях, там почти не использовался биобетон, значит, «День Крика» их миновал. Если они сообразили, в чем дело, и ушли в океан, то эпидемия глухоты шестидесятого года тоже могла их миновать. Куб и Очкарик даже дрались иногда. Ну то есть как – дрались? Очкарик наскакивал на Куба, махал своими длинными руками, плевался, до тех пор, пока Куб не складывал его одним приемом в компактный визжащий узел.
– «Эй! Уснул?» – похлопал его по плечу Крест.
– «Зуб прошел?»
– «Да!» – Крест расплылся в блаженной улыбке.
– «Ну и пошел в жопу отсюда! Мешаешь!» – показал ему Диск.
– «Зачем тебе в море?» – возмущался Крест. – «Отвечай!»
– «Интересно».
Судя по всему, Крест уходить не собирался. Тогда Диск вспомнил первую заповедь путешественника в мире после Крика – не ленись собирать информацию. Диск отложил трансформатор, налил в кружку воды, всыпал туда пакетик сахара и протянул Кресту:
– «Угощайся», – показал он.
Крест жадно вылакал воду, перевернул кружку и ссыпал себе в пасть весь не растворившийся сахар:
– «Ништяк», – похлопал он себя по животу.
– «Где ваш староста?» – спросил Диск.
Крест махнул рукой в сторону насосной станции.
