Мать мыла ноги. Две ее сестры держали серебряный таз, третья лила из склянки нежное масло мирры. Глупости, говорила я себе. Не будет никакой войны. Мой отец – мастер изворачиваться. Он найдет способ успокоить Зевса.
Зал осветился – прибыл отец. Его бронзовое лицо будто сошло с наковальни. Он зашагал к помосту в передней части зала, а мы провожали его глазами. Лучи отцовской короны пронзали каждую тень. Взгляд его всех нас смутил.
– Я поговорил с Зевсом, – сказал он. – И мы пришли к соглашению.
Братья и сестры облегченно вздохнули – будто ветер в колосьях зашуршал.
– Он признает, что в мире действует нечто новое. И эти силы не похожи ни на какие из являвших себя прежде. Он признает, что они произошли от четырех моих детей – моих и нимфы Персеиды.
Снова легкая рябь, теперь уже с признаками нарастающего воодушевления. Мать облизнула губы, откинула голову, будто на ней уже была корона. Сестры ее поглядывали друг на друга, снедаемые завистью.
– Мы также согласились, что прямой опасности эти силы не представляют. Перс живет за нашими границами и нам не угрожает. Пасифая замужем за сыном Зевса, он проследит, чтобы она знала свое место. Ээт сохранит трон, если согласится, чтобы за ним следили.
Брат кивал с серьезным видом, но я видела, что глаза его улыбаются. Я и небо могу застлать. Попробуйте-ка следить за мной.
– Все они поклялись к тому же, что эти способности проявились самопроизвольно и неожиданно и не было здесь ни злого умысла, ни попытки бунта. Волшебную силу трав все они открыли случайно.
Удивившись, я снова бросила взгляд на брата, но лицо его оставалось непроницаемым.
– Все, кроме Цирцеи. Она призналась во всеуслышание, что стремилась обрести свою силу, и вы тому свидетели. Ее предостерегали, но она ослушалась.
Лицо моей бабки, застывшей в резном кресле из слоновой кости.
– Она не повиновалась моим приказам, отрицала мою власть. Она отравила себе подобную и совершила другие вероломные поступки. – Его раскаленный добела взгляд остановился на мне. – Она осрамила наш род. Неблагодарностью ответила на нашу заботу. Мы с Зевсом решили, что за это она должна быть наказана. Она будет жить в изгнании, на необитаемом острове, где никому не сможет причинить вреда. И отправится туда завтра.
Меня пронзила тысяча глаз. Хотелось закричать, взмолиться, но не хватало дыхания. Мой голос, пусть и тоненький, пропал. Я думала, Ээт встанет на мою защиту. Бросила на него взгляд, но он лишь молча смотрел на меня, как и прочие.
– Еще одно, – продолжил отец. – Как я уже сказал, очевидно, что эту новую силу породил наш с Персеидой союз.
Лицо матери победоносно блистало, пробиваясь сквозь застивший мне глаза туман.
– Поэтому решено: я не стану больше зачинать с ней детей.
Мать вскрикнула и упала навзничь сестрам на колени. Ее всхлипывания эхом отдавались от каменных стен.
Дед медленно поднялся на ноги. Потер подбородок. И сказал:
– Что ж, пришло время пира.
* * *
Факелы горели подобно звездам, потолок простирался над головой, высокий, будто небесный свод. В последний раз я наблюдала, как все нимфы и боги заняли свои места. Я оцепенела. Все думала: надо попрощаться. Но братья и сестры омывали меня словно волны скалу. Насмешливо шептались, проходя мимо. Я вдруг заскучала по Сцилле. Та бы хоть осмелилась все высказать в лицо.
Думала: с бабкой нужно попробовать объясниться. Но она тоже от меня отвернулась, а ее морской змей спрятал голову.
Мать по-прежнему рыдала, окруженная стайкой сестер. Когда я приблизилась, она подняла голову, чтобы все видели, как прекрасно и безмерно ее страдание. Мало того, что ты уже сделала?
Оставались только мои водорослеволосые дядья с всклокоченными, просоленными бородами. Но я представила, как становлюсь пред ними на колени, и не смогла себя заставить.
Я пошла в свою комнату. И сказала себе: собирайся. Собирайся, ты уезжаешь завтра. Но руки бессильно повисли. Откуда я знаю, что брать? Из дворца-то никогда почти не выходила.
Сделав над собой усилие, я отыскала мешок, сложила туда одежду и сандалии, гребень для волос. Посмотрела задумчиво на украшавший стену гобелен. Вытканный кем-то из моих теток, он изображал свадебное празднество. Будет ли у меня хоть дом, чтоб этот гобелен повесить? Я не знала. Ничего не знала. Необитаемый остров, сказал отец. Какой же – голая скала посреди моря, галечная отмель, непролазные дебри? Что за нелепость этот мешочек, наполненный золочеными обломками… Кинжал, кинжал со львиной головой на рукояти, возьму его. Но он будто съежился в моей руке – для пира только и годился, закуски насаживать.
– Могло быть гораздо хуже, знаешь ли… – Ээт стоял в дверях. Он тоже отбывал, уже вызвал драконов. – Зевс, говорят, хотел сам наказать тебя, другим в назидание. Но дать ему такое право, конечно, может только отец.
У меня волосы на руках зашевелились.
– Ты ведь не сказал ему о Прометее, правда?
Ээт улыбнулся:
– Ты про “другие вероломные поступки”, как он выразился? Знаешь же отца. Осторожничает просто – вдруг ты сотворила еще что-нибудь ужасное и это выяснится? Да и о чем рассказывать? Что ты такого сделала? Налила нектара в кубок?
Я подняла на него глаза:
– Ты говорил, отец меня за это воронам бы выкинул.
– Только если бы у тебя хватило глупости сознаться.
Лицо мое загорелось.
– Видимо, мне стоит у тебя поучиться и все отрицать?
– Да. Так оно и делается, Цирцея. Я сказал отцу, что умение колдовать обнаружил случайно, он сделал вид, что мне поверил, а Зевс сделал вид, что поверил ему, – и равновесие в мире сохранено. Ты сама виновата, раз призналась. Зачем, никак не могу понять.
Он и правда не мог. Когда бичевали Прометея, Ээт еще не родился.
– Хотел сказать тебе, – продолжил он. – Вчера вечером я наконец встретил твоего Главка. Такого шута впервые вижу. – Ээт цокнул языком. – Надеюсь, впредь ты будешь разборчивее. Очень уж ты легко доверяешься.
Он стоял, опершись на притолоку, в своих длинных одеждах, посверкивая волчьими глазами. И сердце мое при виде его подпрыгивало, как и всегда. Но он был подобен тому водяному столбу, о котором однажды рассказывал, – прямой, холодный и самодостаточный.
– Благодарю за совет, – сказала я.
Ээт ушел, а я снова повернулась к гобелену. Пучеглазый жених, закутанная в покрывала невеста, позади – родственники с разинутыми по-идиотски ртами. Всегда этот гобелен терпеть не могла. Пусть гниет здесь.
Глава седьмая
Наутро я взошла на отцовскую колесницу, и мы взлетели, накренившись, в темное небо, не говоря ни слова. Мы рассекали воздух, и с каждым оборотом колес ночь отступала. Наклонившись над боковиной, я пыталась проследить наш путь по рекам, морям и сумрачным долинам, но ничего не узнавала – мы мчались слишком быстро.
