– Принести тебе сиденье? – спросил Дедал.
Я обернулась, радуясь, что можно отдохнуть взглядом, сосредоточившись на его лице. Красивым Дедала я не назвала бы, но в чертах его была приятная твердость.
– Лучше постою, – ответила я и указала на кариатиду. – Она прекрасна.
Он склонил голову – человек, привычный к таким похвалам:
– Благодарю.
– Скажи мне кое-что. Почему моя сестра держит тебя под надзором?
Когда мы взошли на борт, самый крупный стражник, командир, грубо обыскал Дедала.
– А! – Он слегка улыбнулся. – Минос и Пасифая опасаются, что я недостаточно… ценю их гостеприимство.
Я вспомнила, как Ээт сказал: он в ловушке у Пасифаи.
– Но ты и в самом деле мог бы сбежать по пути.
– Я много где мог бы сбежать. Но кое-что мое – у Пасифаи, а без этого я не уйду.
Я ждала продолжения, но его не последовало. Руки его лежали на поручне. Костяшки пальцев были сбиты, а сами пальцы иссечены рубцами от порезов. Будто Дедал погружал их в щепу или осколки стекла.
– Там, в проливе, ты видел Сциллу?
– Смутно. Скала скрылась в облаке брызг и тумана, а она двигалась слишком быстро. Шесть голов, и каждая напала дважды, зубы с ногу длиной.
Я видела пятна на палубе. Их отскребали, но кровь впиталась глубоко. Все, что осталось от двенадцати жизней. Вина скрутила мне нутро – на это Пасифая и рассчитывала.
– Ты должен знать, что это сделала я. Сделала Сциллу такой, какая она есть. Вот почему меня изгнали и почему моя сестра отправила вас этим путем.
Я смотрела на Дедала, ожидая, что на лице его отразится удивление, отвращение, даже ужас. Но он лишь кивнул:
– Она мне сказала.
Ну разумеется, сказала. Такова ее суть – отравить все; она хотела, чтобы я непременно предстала злодейкой, а не спасительницей. Вот только на сей раз оказалась абсолютно права.
– Одного не понимаю. Сестра моя, конечно, жестока, но глупостей обычно не делает. Зачем она подвергла тебя опасности, отправив с этим поручением?
– Я сам этого добивался. Мне не позволено сказать больше, но, когда мы прибудем на Крит, думаю, ты все поймешь. – Он помедлил. – Можем мы как-то противостоять ей? Сцилле?
Солнце над нашими головами сожгло последние лоскутья облаков. Даже в тени навеса люди тяжело дышали.
– Не знаю, – ответила я. – Но попробую.
Мы стояли молча рядом с готовой подпрыгнуть девочкой, а море исчезало за кормой.
* * *
В тот вечер мы разбили лагерь на каком-то цветущем, зеленом берегу. Люди сидели вокруг костров напряженные, притихшие, объятые ужасом. Я слышала, как они перешептываются, как плещется передаваемое из рук в руки вино. Никто не хотел лежать без сна, размышляя о завтрашнем дне.
Дедал выделил мне спальное место и скатанную в рулон постель, но я оставила ее пустовать. Не могла лежать в тесноте, среди беспокойных, шумно дышавших тел.
Непривычно было ступать по какой-то другой, не своей земле. В рощу идешь, а попадаешь в густые оленьи заросли. Ожидаешь с кабаном повстречаться, а вместо него барсук скалит зубы. Местность оказалась не такой холмистой, как мой остров, леса здесь росли низкие, и иные растения соседствовали друг с другом. Я увидела дерево горького миндаля, цветущую вишню. Они уже налились силой, и у меня чесались руки собрать урожай. Я нагнулась и сорвала мак, просто чтобы он краснел в моей руке. И почувствовала, как затрепетали его черные семена. Давай же, сотвори из нас волшебство.
Я не послушалась. Я думала о Сцилле, пыталась воссоздать ее образ из всего, о чем слышала: шесть пастей, шесть голов, двенадцать висячих конечностей. Но чем больше пыталась, тем дальше он ускользал. И вместо этого я видела Сциллу прежней, какой она была во дворце, – круглолицей и смеющейся. Ее запястье изгибается, как лебединая шея. Она изящно склоняет подбородок и шепчет в ухо моей сестре очередную лакомую сплетню. Рядом с ними, самодовольно ухмыляясь, сидит Перс. Ему нравится теребить волосы Сциллы, наматывать их на палец. А она повернется, бывало, и шлепнет его по плечу, так что эхо разнесется по залу. И оба засмеются, потому что любят быть в центре внимания, а я удивляюсь, почему сестра моя позволяет такие представления, ведь обычно она к Персу не подпускает никого. Но Пасифая только смотрит на них и улыбается.
Казалось, те годы во дворце отца я прожила как слепой крот, но теперь на память приходили все новые подробности. Зеленое парадное платье, что Сцилла надевала на пиры по особым случаям, ее серебристые сандалии с лазуревым камнем на ремешке. А еще золотая, украшенная фигуркой кошки шпилька, которой Сцилла закалывала волосы наверх. Фиванская шпилька, вспомнила я. Из египетских Фив, был там у Сциллы поклонник, какой-то звероголовый бог. Где теперь эта безделушка? Неужели лежит до сих пор на траве у воды, как и сброшенная Сциллой одежда?
Я приблизилась к небольшому холму, заросшему черными тополями. Прошлась среди морщинистых стволов. В один недавно ударила молния, оставив на нем обугленную, сочащуюся рану. Я потрогала запекшийся сок. Почувствовала его силу и пожалела, что не взяла с собой склянки – собрать его. Этот тополь напомнил мне Дедала – несгибаемого человека с огнем внутри.
Что же это он никак не может оставить? Дедал говорил об этом осторожно, выкладывал слова как плитку на дно фонтана. Свою любовь, наверное. Хорошенькую служанку из дворца или, может, красавца конюха. Любовную интрижку моя сестрица чуяла за год до ее начала. Может, она даже велела этой служанке или конюху лечь с Дедалом в постель, чтоб поймать его на крючок. Но я пыталась представить себе их лица и поняла, что не верю в это. Дедал не похож был на человека, сраженного новой любовью, но и любившим давно не выглядел – прикипевшим за много лет к своей жене. Я не могла представить его в паре – только в единственном числе, только одиноким. Тогда золото? Или какое-то его изобретение?
Тут я подумала: если завтра не дам ему погибнуть, может быть, узнаю.
Луна проходила по небу, и ночь вместе с ней. Вновь в моих ушах зазвучал голос Дедала. Зубы с ногу длиной. Я похолодела от страха. Почему я решила, что смогу противостоять этой твари? Ее зубы распорют Дедалу горло, разорвут на кусочки мою плоть. Во что я превращусь, когда она со мной разделается? В пепел, дым? В бессмертные кости, растасканные по дну морскому.
Ноги вывели меня на берег. Я шла по нему в сумраке и прохладе. Слушала рокот волн и крики ночных птиц, но, честно говоря, надеялась услышать и другое: звук рассекаемого воздуха, ставший мне знакомым. Каждую секунду я ждала, что передо мной изящно приземлится смеющийся Гермес и примется подначивать. Итак, ээйская колдунья, что станешь делать завтра?
Может, попросить его о помощи, встать на колени в песок, простирая руки? Или лучше опрокинуть его на землю и умилостивить таким способом, ведь больше всего он любит неожиданности? Я уже слышала, что он расскажет потом. От отчаяния она бросилась на меня как кошка. Спал бы он лучше с моей сестрой. Они бы друг другу понравились. И впервые мне пришло в голову, что он, может, и спал. Может, они частенько лежали рядом и потешались над моей тупостью. И может, именно он все это придумал, потому и явился тем утром – понасмешничать и позлорадствовать? Я проиграла мысленно наш разговор, перебрала в поисках тайного смысла. Видите, как быстро он мог одурачить? И этого желал больше всего – повергать других в сомнения, заставлять их без конца раздумывать и волноваться, не поспевая за его танцующей походкой. Я сказала в темноту, обращаясь к парящим там, быть может, бесшумным крыльям: “Если спишь с ней, мне дела нет. Спи и с Персом тоже, он у нас первый красавец. Такого, как ты, я ревновать не стану”.
