Пасифая подалась вперед, ее распущенные волосы лежали на простынях золотым шитьем.
– Давай я расскажу тебе правду о Гелиосе и всех остальных. Их не заботит, что ты хорошая. И вряд ли заботит, что ты дурная. Только сила заставляет их внимать. Мало быть любимицей дяди, ублажать какого-то бога в постели. Даже красивой быть мало, ведь когда ты придешь к ним, опустишься на колени и скажешь: “Помоги мне, я ведь была хорошей”, они наморщат лбы. Ах, дорогая, это невозможно. Ох, дорогая, тебе придется к этому привыкнуть. А Гелиоса ты спросила? Ты ведь знаешь, я ничего не делаю без его разрешения.
Она сплюнула на пол.
– Они берут что им надо, а тебе взамен достаются лишь кандалы. Тысячу раз я видела тебя раздавленной. Я давила тебя сама. И каждый раз думала: ну все, ей конец, она будет реветь, пока не превратится в камень или какую-нибудь ворону, она оставит нас, и скатертью дорога. Но на следующий день ты неизменно являлась вновь. Все удивились, когда выяснилось, что ты колдунья, но я-то давно об этом знала. Хоть ты и пищала, словно мокрая мышь, я видела: в землю тебя не втопчешь. Ты ненавидела их, как ненавидела и я. Наверное, от этой ненависти и произошла наша сила.
Ее слова обрушивались на меня бурным водопадом. Я их с трудом воспринимала. Пасифая ненавидела наш род? Да она всегда казалась мне его квинтэссенцией, блестящим образцом семейного тщеславия и жестокости. Но Пасифая говорила верно: лишь с помощью чужой власти нимфа могла чего-нибудь достигнуть. Самой по себе ей ни на что не приходилось рассчитывать.
– Если все это правда, почему ты так жестоко со мной обращалась? Мы с Ээтом были одни, а ведь вы могли стать нашими друзьями.
– Друзьями, – ухмыльнулась Пасифая. Губы у нее были кроваво-красные – такого насыщенного цвета другие нимфы добивались лишь с помощью помад. – В наших дворцах друзей нет. И женщин Ээт никогда не любил.
– Неправда.
– Потому что, думаешь, он тебя любил? – Пасифая рассмеялась. – Он тебя терпел, как ручную обезьянку, которая от каждого его слова приходила в восторг.
– Вы с Персом были не лучше.
– Ты понятия не имеешь, кто такой Перс. Знаешь, как мне приходилось его ублажать? Что приходилось делать?
Дальше мне слушать не хотелось. Лицо сестры было обнажено, как никогда, слова – остры, словно она годами их вытачивала, придавая именно такую форму.
– Потом отец выдал меня за этого осла Миноса. Что ж, с ним я могла управиться – и управилась. Сейчас он загнан в угол, но я долго к этому шла и никогда уже не стану такой, как вначале. Так скажи, сестра, кого мне было звать вместо тебя? Какого-нибудь бога, который только и думает, как бы унизить меня и заставить выпрашивать крохи? Или нимфу какую-нибудь, чтоб она без толку плавала по морю, разорванная на куски? – Пасифая снова рассмеялась. – Они после первого укуса бежали бы с воплями. Совсем не выносят боли. Они не похожи на нас.
Слова Пасифаи поразили меня, словно нож, который она не показывала до сих пор, а теперь достала. Тошнота подкатила к горлу. Я отступила.
– Я не похожа на тебя.
На лице ее отразилось удивление, но лишь на миг. Потом исчезло, будто волна омыла песок.
– Нет, – ответила Пасифая. – Не похожа. Ты похожа на отца – такая же глупая ханжа: чего не понимаю, того не желаю и знать. Скажи, что, по-твоему, случилось бы, не будь моих ядов да чудовищ? Миносу не царица нужна, а приторный кисель, чтобы сидела в кувшине да размножалась до смерти. Он с радостью заковал бы меня в цепи навеки, и для этого ему нужно лишь слово сказать своему отцу. Но он не говорит. Знает, что я прежде сделаю с ним.
Я вспомнила, как Гелиос сказал о Миносе: он поставит ее на место.
– Но только наш отец может Миносу такое позволить.
Ее хохот впился мне в уши.
– Отец сам закует меня в цепи, лишь бы сохранить свой драгоценный союз. Ты тому доказательство. Зевс до смерти боится колдовства, и ему нужна была жертва. Отец выбрал тебя, потому что ценил меньше всех. Теперь ты заперта на этом острове и никогда оттуда не выберешься. Следовало догадаться, что проку от тебя мне не будет. Убирайся. Убирайся, и чтоб я тебя больше не видела.
* * *
Все теми же коридорами я возвращалась обратно. Душа моя опустела, кожа вздыбилась, будто отделяясь от плоти. Всякий шум, всякое прикосновение, холод камня под ногами, доносившийся из окна плеск фонтанов зловеще вползали в мое сознание. Воздух был жгуч и тяжек, как океанская волна. Я чувствовала себя чужой в этом мире.
Когда из сумрака у моей двери выступила фигура, я даже вскрикнуть не смогла – онемела. Рука уже нащупывала мешочек с зельями, но тут свет дальнего факела упал на прикрытое капюшоном лицо.
Он заговорил – так тихо, что только бог услышал бы.
– Я ждал тебя. Скажи только слово, и я уйду.
Лишь спустя мгновение я все поняла. Не думала, что он так дерзок. Хотя, разумеется, дерзок. Художник, творец, изобретатель, величайший из известных миру. Робкий ничего не создаст.
Что бы я ответила, приди он раньше? Не знаю. Но голос его лился бальзамом на мою ободранную плоть. Я желала его прикосновений, желала его целиком, и пусть он смертный, и пусть всегда будет далеким, угасающим.
– Останься.
* * *
Мы не зажигали свечей. Комната была темна и все еще прогрета дневным зноем. Кровать окутывали тени. Лягушки не квакали, не кричали птицы. Мы будто оказались в незыблемом центре мироздания. Ничто не двигалось, кроме нас.
Потом мы лежали рядом, ночной ветерок струился по рукам и ногам. Я подумала было рассказать Дедалу о ссоре с Пасифаей, но мне не хотелось, чтобы она оказалась здесь, с нами. Звезды скрылись, слуга с трепещущим факелом пересек двор. Сначала я подумала, они мне померещились: сотрясавшие комнату слабые толчки.
– Чувствуешь?
Дедал кивнул:
– Слабые совсем. Кое-где трещины по штукатурке, и все. В последнее время все чаще.
– Клетка не поломается?
– Нет. Для этого трясти должно гораздо сильнее.
Прошла минута. И снова его спокойный голос донесся из темноты:
– В пору урожая, когда эта тварь вырастет, совсем будет худо?
– Каждый месяц не меньше пятнадцати.
Я услышала сдержанный вздох.
– Ежеминутно ощущаю тяжесть, – сказал он. – Всех этих жизней. Я помог сотворить это существо и ничего не могу отменить.
Я понимала, о какой тяжести он говорит. Рука его лежала рядом с моей. Мозолистая, но не грубая. Я провела по ней пальцами во тьме, нащупывая еле ощутимые гладкие полосы – шрамы.
– Как вы это выносите? – спросил он.
Мои глаза излучали слабый свет, я видела в нем лицо Дедала. И теперь с удивлением обнаружила, что он ждет ответа. Что верит, будто у меня есть ответ. Я вспомнила другую сумрачную комнату, другого пленника. Он тоже был мастером. Его знания стали фундаментом, на котором строилась культура. Слова Прометея ушли вглубь, словно корни, и ждали во мне этого момента.
