– Впервые вижу такой ткацкий станок. Восточный образец?
Тысяча его сородичей побывала в этой комнате. Все золото и серебро они сочли в точности, а на станок никто внимания не обратил.
Я отвечала, почти не колеблясь:
– Египетский.
– А! Все лучшее делают там, верно? Додумались гири заменить второй перекладиной. Так ткань натягивается гораздо лучше. Я хотел бы сделать набросок. – Голос его, глубокий и теплый, увлекал подобно океаническим течениям. – Моя жена будет в восторге. Эти гири так ее раздражают. Она всегда говорит: кто-то должен изобрести что-нибудь получше. Увы, сам я так и не нашел времени этим заняться. И здесь оказался плохим мужем.
Моя жена. Эти слова резанули слух. О своих женах, если они и были, другие моряки не упоминали ни разу. Он улыбнулся, его темные глаза встретились с моими. Кубок незнакомец держал на весу, словно вот-вот собирался отпить.
– Но, по правде говоря, ткать ей больше всего потому нравится, что окружающие думают, будто она их не слышит, когда работает. Так она и узнает все важные новости. Всегда тебе скажет, кто женится, кто ребенка ждет, а кто распрю затевает.
– Твоя жена, видно, умная женщина.
– Так и есть. Почему она за меня вышла – ума не приложу, но, раз мне это выгодно, стараюсь помалкивать.
Я даже хохотнула, до того удивилась. Разве мужчины такое говорят? Те, которых я встречала, – никогда. И все же было в нем что-то почти знакомое.
– А где сейчас твоя жена? На корабле?
– Дома, слава богам. Я бы не заставил ее отправиться в плавание с этими оборванцами. А хозяйством она лучше всякого наместника заправляет.
Теперь я хорошенько к нему присмотрелась. Простые моряки о наместниках не говорят и в креслах, инкрустированных серебром, не чувствуют себя как дома. На резную ручку он облокотился, будто лежа в собственной постели.
– Ты назвал свою команду оборванцами? Мне показалось, они ничем не отличаются от других людей.
– Ты добра, если так говоришь, но, боюсь, частенько они ведут себя по-скотски. – Мой собеседник вздохнул. – Я в этом виноват. Я их капитан и должен быть с ними построже. Но мы воевали, а на войне, ты ведь знаешь, и лучший из людей замарается. Этих же, хоть я их и люблю, лучшими никак не назовешь.
Он говорил доверительно, словно я и впрямь все понимала. Но о войне мне было известно лишь из рассказов отца о титанах. Я глотнула вина.
– Мне всегда казалось нелепым, что люди вступают в войну. Даже если они завоюют что-то, наслаждаться этим будут лишь считанные годы, а потом умрут. Но скорее всего, погибнут, так и не завоевав.
– Тут, видишь ли, все дело в славе. Но хотел бы я, чтобы ты поговорила с нашим военачальником. Может, от многих бед бы нас избавила.
– Из-за чего же бились?
– Посмотрим, вспомню ли все. – Он стал загибать пальцы. – Месть. Страсть. Спесь. Алчность. Власть. Что я забыл? Ах да, тщеславие и уязвленное самолюбие.
– Так боги этим каждый день живут, – заметила я.
Он рассмеялся и поднял руку.
– Судить об этом – твое божественное право, госпожа. Я могу лишь благодарить за то, что многие из этих богов бились на нашей стороне.
Божественное право. Выходит, он знал, что я богиня. Но благоговения не выказывал. Говорил со мной так, будто урожай фиг с соседкой обсуждал, облокотившись на ее забор.
– Боги сражались среди смертных? Какие?
– Гера, Посейдон, Афродита. Афина, разумеется.
Я нахмурилась. Ничего не знала об этом. Хотя откуда могла я теперь знать? Гермеса давно и в помине не было, нимф моих земные новости не интересовали, а люди, сидевшие за моими столами, думали лишь о своих потребностях. Жизнь моя сузилась до пределов видимого и осязаемого.
– Не бойся, – сказал он, – не стану утомлять твой слух всей этой длинной историей, но именно из-за нее мои люди так неряшливы. Десять лет мы сражались у берегов Трои, они уже потеряли надежду вернуться к своим домам и очагам.
– Десять лет? Да эта Троя, видно, крепость.
– Да, она стойко держалась, но не из-за того война затянулась, что Троя была сильна, а из-за того, что мы слабы.
И снова я удивилась. Не самому факту, а тому, что незнакомец его признавал. Обезоруживала такая критика наоборот.
– Это долгий срок вдали от дома.
– Теперь он и того дольше. Мы отбыли из Трои два года назад. Обратный путь оказался труднее, чем хотелось бы.
– Значит, о станке можно не беспокоиться, – сказала я. – Жена, наверное, уже перестала ждать тебя и сама изобрела что-нибудь получше.
Лицо его оставалось веселым, но некую перемену в нем я заметила.
– Ты права, скорее всего. Не удивлюсь, если она и наши владения удвоила.
– А где находятся ваши владения?
– Неподалеку от Аргоса. Ячмень да коровы, сама понимаешь.
– Мой отец тоже держит коров, – сказала я. – Предпочитает белоснежных.
– Чистоту такой породы трудно сохранить. Должно быть, он очень о них заботится.
– О да! Только об этом и думает.
Я наблюдала за ним. За его большими, мозолистыми руками. Он жестикулировал, помахивая кубком туда-сюда, так что вино чуть плескалось, но ни разу его не пролил. И ни разу не пригубил.
– Жаль, что вино этого урожая не пришлось тебе по вкусу.
Он взглянул на кубок, будто удивившись, что все еще держит его в руке.
– Прошу меня простить. Наслаждаясь твоим гостеприимством, совсем забыл о вине. – Он постучал костяшками пальцев по виску. – Мои люди говорят, я и голову забыл бы, не будь она на шее. Так куда, ты говоришь, они опять ушли?
Я чуть не рассмеялась. Но, хоть голова уже кружилась, ответила ровно, ему в тон:
– Они в саду за домом. Там есть прекрасный тенистый уголок и можно отдохнуть.
– Должен признать, я восхищен. Со мной они вовсе не такие тихие. Видно, ты хорошо на них воздействовала.
Я слышала гудение – то самое, что обычно предшествует колдовству. Взгляд гостя пронзил меня как наточенный клинок. Все это было лишь прологом. А теперь мы разом поднялись, будто играли в игру.
– Ты не пил. И правильно делал. Но я все же колдунья, и ты в моем доме.
– Надеюсь, мы уладим все благоразумно.
Он отставил кубок. Меча не обнажал, но ладонь положил на рукоять.
– Оружие меня не страшит, как и вид собственной крови.
– Значит, ты храбрее большинства богов. Афродита однажды собственного сына оставила умирать на поле боя из-за какой-то царапины.
– Колдуньи не столь чувствительны.
Я смотрела на рукоять его меча, иссеченную за десять лет битв, на его изрубцованное тело, напряженное, изготовившееся. На ноги его – хоть и короткие, но тугие, мускулистые. И кожу мою покалывало. А ведь он красив, подумалось мне.
