– Скажи, что в том мешочке у тебя под рукой, на поясе?
– Траву одну нашел.
– Черные корни. Белые цветы.
– Точно.
– Смертный не может сорвать моли.
– Нет, – только и сказал он. – Не может.
– Так кто это был? Хотя не говори, сама знаю.
Гермес столько раз наблюдал, как я собираю травы, выпытывал у меня заклинания.
– Почему же ты не пил, раз у тебя есть моли? Он ведь сказал наверняка, что мои чары на тебя не подействуют.
– Сказал. Но я осторожен – есть у меня такая странность, и справиться с ней трудно. А бог-шутник, хоть я ему за многое признателен, благонадежностью не славится. Помочь тебе превратить меня в свинью – шуточка вполне в его духе.
– Ты всегда такой подозрительный?
– Что тут скажешь? – Он выставил вперед ладони. – Этот мир – скверное место. И нам приходится в нем жить.
– Ты Одиссей, я полагаю. Кровь от крови того самого шутника.
Моя сверхъестественная осведомленность его не удивила. Этот человек привык иметь дело с богами.
– А ты богиня Цирцея, дочь солнца.
Мое имя оказалось в его устах. И от этого во мне зажглось чувство, острое, страстное. Он и впрямь был подобен океанической волне. Оглянешься, а берегов уже не видно.
– Большинство людей не знают, кто я такая.
– Большинство людей глупцы, насколько мне известно. Признаюсь, ты едва не заставила меня себя выдать. Твой отец – пастух?
Он улыбался, призывая рассмеяться и меня, будто мы – напроказившие дети.
– Ты царь? Правитель?
– Царевич.
– Что ж, царевич Одиссей, мы зашли в тупик. У тебя – моли, а у меня – твои люди. Причинить тебе вред я не могу, но, если ты нападешь на меня, самими собой они уже не станут.
– Этого я и боялся. И разумеется, отец твой Гелиос мстит рьяно. Не хотел бы я, пожалуй что, увидеть его в гневе.
Гелиос в жизни за меня не заступился бы, но сообщать об этом Одиссею я не стала.
– Ты ведь понимаешь, твои люди обобрали бы меня дочиста.
– Уж прости. Они молоды и глупы, а я был к ним чересчур снисходителен.
Не в первый раз он за это извинялся. Взгляд мой задержался на нем, охватил его. Одиссей слегка напоминал Дедала – такой же умный и невозмутимый. Но я чувствовала, что за его спокойствием скрывается неистовство, Дедалу несвойственное. И хотела, чтобы оно проявилось.
– Может быть, мы поступим иначе.
Он по-прежнему держался за рукоять меча, но говорил так, будто мы решаем, чем пообедать.
– Что предлагаешь?
– Знаешь, Гермес рассказал однажды пророчество о тебе.
– Да? И какое же?
– Что тебе суждено явиться в мой дом.
– И?..
– И всё.
Он приподнял бровь:
– В жизни не слышал пророчества скучнее, уж извини.
Я рассмеялась. Чувствовала, что балансирую, как ястреб на краю скалы. Когти еще цепляются за камень, а душа уже воспарила.
– Предлагаю перемирие. Проверку в некотором смысле.
– В каком смысле проверку?
Он слегка подался вперед. После это движение станет мне хорошо знакомо. Всего даже он не мог утаить. Он спешил принять любой вызов. От него пахло трудами и морем. Он знал историй на десять лет. Я ощущала голод и нетерпение, словно проснувшийся весной медведь.
– Я слышала, многие обретают доверие в любви.
Вспышки удивления он не сумел сразу скрыть, и мне это ох как понравилось.
– Госпожа моя, лишь глупец откажется от такой чести. Но, по правде говоря, и согласится, пожалуй, лишь глупец. Я смертный. Стоит мне отложить моли, чтобы лечь с тобой в постель, и ты тут же меня заколдуешь. – Он помедлил. – Если, конечно, прежде не поклянешься рекою мертвых, что не причинишь мне зла.
Клятву Стиксом сам Зевс не нарушил бы.
– А ты осмотрителен, – заметила я.
– В этом мы, кажется, схожи.
Нет. Я вовсе не была осмотрительна. Напротив, безрассудна, опрометчива. Я понимала: он тоже кинжал. Иной, но все-таки кинжал. Ну и что. Пусть меня ударит клинок. Есть вещи, за которые стоит пролить кровь.
– Я поклянусь.
Глава шестнадцатая
Позже, много позже, я услышала песнь, что сложили о нашей встрече. Мальчишка исполнял ее неумело, не попадая в ноты чаще, чем наоборот, но мелодичность стиха проступала даже сквозь эту фальшь. Собственное изображение меня не удивило: надменная колдунья, которая, не в силах противостоять герою с мечом, падает на колени и молит о пощаде. Поэты, по-моему, только и пишут, что об униженных женщинах. Будто если мы не плачем и не ползаем в ногах, то и рассказывать не о чем.
Мы лежали рядом на моей широкой золотой кровати. Мне хотелось увидеть его разомлевшим от наслаждения, страстным, открытым. Открытым он не стал, но остальное я увидела. Кое-какое доверие мы и впрямь обрели.
– На самом деле я не из Аргоса, – признался он. Отсветы пламени из очага трепетали вокруг нас, отбрасывавших на простыни длинные тени. – Мой остров Итака. Для коров он чересчур каменист. Мы коз растим да оливки.
– А война? Тоже вымысел?
– Война – правда.
Не было ему покоя. Вид такой, словно он готовится отразить удар копья из темноты. Но усталость уже проступала, как прибрежные камни в отлив. По правилам гостеприимства расспрашивать его мне следовало, лишь дав подкрепиться и отдохнуть, но мы все эти церемонии опустили.
– Ты сказал, путь был трудным.
– Из Трои я отплыл с двенадцатью кораблями. – Лицо его в желтом свете напоминало старый щит, избитый, изборожденный. – А остались только мы.
Невольно я поразилась. Они потеряли одиннадцать кораблей, а значит, больше пятисот человек.
– Как постигло вас такое несчастье?
Он рассказывал все по порядку – будто рецепт приготовления мяса давал мне. О штормах, что гнали их через полмира. О землях, населенных каннибалами, мстительными дикарями и сибаритами, отравляющими волю. О том, как на них напал внезапно циклоп Полифем, свирепый одноглазый великан, сын Посейдона. Он сожрал полдюжины человек и высосал их кости. Одиссею пришлось ослепить его, чтобы сбежать, и теперь Посейдон, жаждущий мести, охотится за ними по всем морям.
Неудивительно, что он хромал, неудивительно, что поседел. Этот человек противостоял чудовищам.
– А теперь и Афина, всегда меня направлявшая, от нас отвернулась.
Услышав это имя, я не удивилась. Умная дочь Зевса хитрость и изобретательность ценила превыше всего. И именно такого, как Одиссей, могла полюбить.
