Я улыбнулась. Даже мертвый он мог меня удивить.
– Пожалуй, так и есть. Ты сказала, он образовывал царства, но он образовывал и мысли людские. До него все герои были Гераклами да Ясонами. А теперь дети будут играть в путешественников, которые завоевывают вражеские земли умом и красноречием.
– Ему это понравилось бы, – сказала Пенелопа.
Я тоже так подумала. А в следующий миг взглянула на ее испачканные руки, лежавшие передо мной на столе.
– Ну? Рассказать не хочешь? Выходит у тебя с колдовством?
Она улыбнулась словно самой себе, как делала часто.
– Ты была права. В основном нужна воля. Воля и труд.
– Для меня здесь все кончено, так или иначе. Хочешь занять место ээйской колдуньи?
– Хочу, пожалуй. Пожалуй, и правда хочу. Вот только цвет волос у меня неподходящий. Совсем не как у тебя.
– А ты их покрась.
Она состроила гримасу:
– Лучше буду говорить, что поседели от жуткого колдовства.
Мы рассмеялись. Пенелопа закончила тот гобелен, и теперь он висел на стене за ее спиной. Пловец, уверенно гребущий в бурную бездну.
– Если заскучаешь одна, скажи богам, что готова принять их непослушных дочерей. Думаю, ты найдешь к ним подход.
– Сочту это за похвалу. – Она потерла грязное пятно на столе. – А мой сын? Отправится с тобой?
Я поняла, что почти взволнована.
– Если захочет.
– А чего хочешь ты?
– Я хочу, чтоб отправился. Если это осуществимо. Но мне предстоит еще сделать одно дело. И что из этого выйдет, не знаю.
Она не сводила с меня спокойных серых глаз. Подумалось, что линия лба ее похожа на свод храма. Изящна и непоколебима.
– Телемах был хорошим сыном, и дольше, чем следовало. Теперь он сам себе хозяин. – Пенелопа коснулась моей руки. – Ничего нельзя знать наверняка, нам это известно. Но тебе я доверила бы любое дело, если бы пришлось.
* * *
Я отнесла тарелки на кухню и мыла их тщательно, пока не заблестели. Наточила ножи и разложила по местам. Вытерла столы, подмела пол. А вернувшись наконец к очагу, застала лишь Телемаха. Мы пошли на поляну, которую оба любили, – ту, где целую жизнь назад говорили об Афине.
– Я хочу сотворить заклятие. И не знаю, что из этого выйдет. Может, оно и не сработает. Может, сила Кроноса неотделима от своей почвы.
– Тогда вернемся назад, – сказал он. – И будем возвращаться, пока не добьешься своего.
Так просто. Я сделаю что хочешь. Поеду с тобой, лишь бы ты была довольна. В такие минуты, наверное, отворяется сердце? Но отворенного сердца мало еще, и я достаточно поумнела, чтобы это знать. Я поцеловала его и покинула.
Глава двадцать седьмая
Лягушки попрятались в болотцах, уснули в темных норах саламандры. В пруду отражалась половина лунного лика, булавочные головки звезд да деревья, что покачивались, низко склоняясь, со всех сторон. Я преклонила колени на берегу, в густой траве. Передо мной стояла старая бронзовая чаша, которую я с самых первых дней использовала для колдовства. Цветы, у корней спеленатые светлой тканью, лежали рядом. Срезая стебель за стеблем, я выжимала по капле текучий сок. Дно чаши потемнело. В нем тоже отразилась луна. Последний цветок я выжимать не стала, а посадила на берегу – там, куда по утрам падали лучи солнца. Может, приживется.
В душе моей поблескивал, подобно воде, страх. Эти цветы сделали Сциллу чудовищем, хоть она лишь ехидничала, и всего-то. И Главк, можно сказать, стал чудовищем – божественная сущность вытеснила из него все хорошее. Вновь возник ужасающий вопрос, которым задавалась я давным-давно, рожая Телегона: что за существо сидит во мне, выжидая? Воображение рисовало всякие кошмары. У меня вырастут ослизлые головы и желтые зубы. Я прокрадусь в ложбину и растерзаю Телемаха.
Но может, ничего такого и не случится, сказала я себе. Может, все мои надежды сбудутся и мы с Телемахом правда отправимся в Египет и прочие земли. Станем бороздить моря, жить моим колдовством да его плотницким ремеслом, а когда случится нам посетить какой-нибудь город во второй раз, люди выйдут из домов, чтобы нас приветствовать. Телемах примется латать их лодки, а я накладывать чары против кусачих мух да жара – простыми делами мы будем исправлять этот мир и находить в том удовольствие.
Видение расцвело, живое, как прохладная трава под ногами, как черное небо над головой. Мы видим Львиные ворота Микен, где правят наследники Агамемнона, и стены Трои, чьи камни остужают ветра, прилетающие с ледяного пика Иды. Ездим верхом на слонах, гуляем по ночной пустыне под взорами богов, которые о титанах да олимпийцах и не слыхивали и обращают на нас не больше внимания, чем на песчаных жуков, усердно копошащихся под ногами. Телемах говорит мне, что хочет детей, и я отвечаю: “Ты сам не знаешь, о чем просишь”, а он возражает: “Ты теперь не одна”.
У нас рождается дочь, потом вторая. Роды принимает Пенелопа. Боль есть, но она проходит. Пока дети маленькие, мы живем на острове и после часто туда приезжаем. Пенелопа колдует да ткет, а гибкие нимфы снуют вокруг. Она все больше седеет, но, кажется, никогда не устает, хотя порой я вижу, как взгляд ее обращается к горизонту, где в обители мертвых ожидают души.
Дочери, ожившие в моих мечтах, не похожи ни на Телегона, ни друг на друга. Одна кругами бегает за львятами, другая сидит в уголке, наблюдает и все запоминает. Мы любим их до безумия – встанем над ними, спящими, и шепчемся: сегодня она сказала то-то, сделала то-то. Мы привозим их знакомиться к Телегону, царствующему средь золотых садов. Он вскакивает с ложа, обнимает нас всех и знакомит с начальником стражи – высоким темноволосым юношей, который не отходит от Телегона ни на шаг. Он еще не женат и говорит, что, может, и не женится. Я улыбаюсь, представляя, как расстроена Афина. Он так учтив и в то же время тверд и непоколебим, подобно крепостной стене своего города. Я за него спокойна.
Я старюсь. Гляжусь в зеркало из полированной бронзы и вижу на лице морщины. А еще я располнела, и кожа моя становится дряблой. Если поранюсь, нарезая травы, шрамы остаются. Порой мне это нравится. Порой я опустошена и недовольна. Но становиться прежней не хочу. Конечно, моя плоть тянется к земле. Там ее место. Наступит день, и Гермес сведет меня в чертоги мертвых. Мы вряд ли узнаем друг друга, ведь я буду вся седая, а он окутан тайной, как и подобает Проводнику душ – лишь в этой роли он торжественно-серьезен. Приятно будет, пожалуй, увидеть его таким.
Я счастливая, знаю, – поглупела от счастья, переполнена счастьем, пьяна и спотыкаюсь. Порой не сплю по ночам, объятая ужасом: так ненадежна моя жизнь, ее нитевидное дыхание. Мой муж рядом, на шее у него бьется жилка, на телах дочерей, спящих в своих постелях, мельчайшая царапинка видна. Их обдувает ветер, а в мире ведь много чего и пострашнее ветров: хвори и бедствия, чудовища и боль в тысячах ее проявлений. Не забыла я и про отца, и про всех его родичей – они нависают над нами, блестящие, пронзительные как мечи, целящие в нашу изношенную плоть. И если не из злобы или досады обрушатся на нас, то по случаю или по прихоти. Дыхание сбивается в груди. Как я живу под этим бременем рока?
