— Ах, татко, татко! Какой он у нас умный и милый! — прервала Урсула.
— Да… Только глупый Непомук, думая оказать особую честь царевичу, приказал хлопам наловить всевозможных птичек. Они и наловили их — принесли целые плетёные птичники. А моя покоювка Ляля убирала мне к обеду голову и говорит, что в поварскую принесли целый птичник хорошеньких живых птичек и что Непомук поймал и горлинку, у которой в парке есть маленькие дети, и говорит, что и её хотят зарезать к обеду. Я и побежала сама в поварню. Гляжу, а горлинка уж зарезана. Жаль мне её стало, так жаль! И такою противною показалась мне вся поварская, с разложенными на столах маленькими трупиками бедных птичек, что я за обедом совсем не дотронулась до жаркого. Ты заметила это, Сульцю?
— Как же, заметила. Да и царевич заметил моему мужу, что панна Марина ничего не кушает.
— Ну, уж этот москаль! Для него ведь и птичек всех зарезали.
— Да он, Марыню, не виноват.
— Конечно, не виноват. Виноват во всём противный жук этот — Непомук. Ну, так после обеда мы и пошли с покоювкой к птенцам… Их могла унести хищная птица, сова или ястреб. Я и говорю покоевой, что надо около них на ночь оставить часового. Ляля обрадовалась и сказала, что она позовёт сюда на ночь Тарасика.
— Какого Тарасика, Масю?
— Так, хлоп какой-то.
— А! Знаю, знаю этого пахолка. Ах, какая хитрая Лялька! Я знаю, что она в него влюблена и, вероятно, имела с ним, как с часовым, свиданье ночью у гнезда этих горлинок.
Марина покраснела.
— Так что ж? — сказала она. — Если они друг друга любят…
— А вот и он.
Перед ними, недалеко от тернового куста, вдруг выросла стройная фигура парня в белой рубахе, того парня, которого мы уже видели в лесу, в охотничьей засаде. У него тогда случилось несчастье: один из зайцев, которого он должен был, по панскому наряду, выпустить на охотников, задохся в мешке, за что молодцу и досталось от дозорцы. Только теперь этот хлопец был не в соломенной шляпе, а в новой небольшой шапочке.
Увидав господ, парень снял шапку.
— Ну, что птички? — спросила его Марина.
— Слава богу, пани ласкава, — здоровеньки и веселеньки.
— А ночью спали?
— Спали, пани ласкава.
— А им не холодно было?
— Ни, не було, пани ласкава. Я догадавсь та й накрыв своею шапкою… а шапка в мене новенька, гарна — батька на ярмарке купив.
Марина начала осторожно гладить головки птенцов, ещё не вполне оперившихся. Те сидели смирно, только ёжились.
— Что ж вы теперь не радуетесь мне, не машете крылышками, не берёте меня за палец? — говорила она. Вы, верно, голодны, бедненькие? Я вам кушать принесла.
— Ни, пани ласкава, вони не голодны, вмешался пахолок.
— Как не голодны? Всю ночь не кушали.
— Ни, пани ласкава, вони сегодни вже снидали.
— Чем?
— Та ваша ж покоева, Ляля, приносила им источки, — сказал парень и покраснел, как мак.
Покраснела и Марина. Только Урсула лукаво улыбалась. Парень переминался на месте, теребя свою шапку. Марина спохватилась, достала из кармана кошелёк и, вынув из него золотую монету, подала парню. Тот поклонился, поцеловал панскую ручку и исчез в кустах.
— Какова Лялька! Устроила себе тут свиданье с своим коханком, — весело сказала Урсула.
— Милая, душа моя! Сулечко! — перебила её Марина умоляющим голосом. Сходи в оранжерею, прикажи садовнику прийти сюда с хлопами. А я посмотрю здесь за птенчиками. Теперь их нельзя оставлять одних: вон постоянно летает тут этот страшный коршун, он их сейчас унесёт. Сходи, душечка!
Урсула ушла. Марина, оставшись одна, сначала полюбовалась на птенцов, которые, скукожившись в клубочки, по-видимому, дремали; потом, сорвавши цветок махрового шиповника, стала обрывать его, лепесток за лепестком, и шептала: «Коха — не коха, коха — не коха…» Последний лепесток вышел «не коха».
Девушка, бросив общипанный цветок, с минуту постояла в раздумье, а потом подошла к гнезду и заметила, что птички не спят. Она протянула к ним руку. Птенцы снова стали ловить её палец — проголодались уж. Тогда Марина осторожно вынула их из гнезда, присела на траву, положила птичек себе на колени и стала их кормить варёным рисом.
В это время вблизи послышались чьи-то быстрые шаги. Марина оглянулась, перед нею стоял Димитрий… Он казался взволнованным: лицо было бледно, глаза горели.
Увидав девушку, он робко остановился.
— Ради бога, простите меня… — заговорил он нерешительно, запинаясь. — Я, может быть, испугал вас, помешал вам. Простите, я не ожидал вас встретить здесь.
— Я также случайно пришла сюда, — тоже взволнованным голосом отвечала девушка. — Я узнала, что эти бедные птички вчера лишились матери, и пришла их накормить. Я распоряжусь, чтобы перенесли их в безопасное место.
Она встала и бережно положила птичек в гнездо. Потом, обернувшись к Димитрию, она с испугом спросила:
— Но что с вами, князь? Боже мой! У вас кровь на щеке… вы ранены…
Димитрий ещё более растерялся.
— О, ради бога, простите, простите меня! — говорил он торопливо. — Это ничего… пустая царапина… я не желал этого… не смел… но меня вызвали на поединок… я не мог не принять вызова… долг рыцарской чести… Простите!
— Но кто вас вызывал на поединок? — спросила девушка испуганно.
— Он — князь… князь Корецкий…
Девушка вспыхнула, потом тотчас же побелела как полотно.
— И что же князь? — спросила она чуть слышно.
— Я не хотел убивать его… Я только сбил его с коня. Но он бросился на меня, оцарапал шпагой мою щёку. Я должен был защищаться и ранил его.
— Опасно? — ещё тише спросила Марина.
— Нет, пани, я только проколол ему руку. Его увели — он в безопасности. Но я хотел, чтоб это осталось тайной. Простите же, если это нечаянно обнаружилось перед вами. Я хотел пройти парком, чтобы быть незамеченным.
К девушке воротилось её обычное самообладание. Из ребёнка, какою она казалась за несколько минут, когда заботилась о судьбе горлинок, она вдруг стала женщиной.
— Вы ещё можете пройти незамеченным, — сказала она спокойно.
Димитрий стоял в нерешительности. Он казался спокойнее, но, по-видимому, ещё более робел, чем за минуту перед этим. Наконец он осилил себя.
— Панна Марина, — сказал он тихо, почти шёпотом, приближаясь к ней. — Моя звезда привела меня к вам — от вас зависит сделать её счастливою.
Марина потупилась. Видно было, что в груди у неё не хватает дыхания. Точно она не здесь, не у этого гнезда горлинки. И одинокую пальму, и горячую голову её жжёт экваториальное солнце. Знамёна веют и преклоняются перед ней. Снежное поле… обледенелая сосна… обледенелая корона…
