— Не ведаю.
— За доброту и мудрость. Егда бысть всемирный потоп и взя Ной в ковчег свой праведный всех зверей земных — взята бысть и мышица малая. Диавол, не могий взойти в ковчег, дабы погубити человека и всё творение Божие, вниде в мышь и в её образе невидимо взыде в ковчег. И нача та бесовская мышь ковчег грызти, и прогрызе малую дырицу, и потече вода. И видев то, уж мудрый заткнул ту дыру своею главою и тем спасе ковчег от потопления. И за то Господь Бог венча главу его венцем златым. И ты был ужом при царе Грозном: ты, аки уж, спас российский ковчег от потопления... А безумный Иван потопил бы его. Помнишь, как ты играл с ним в шашки в день его смерти?
Пришедший с ужасом попятился назад.
— Не пяться. Теперь ты боле не уж. Тогда был ужом, когда в шашки играл с обезумевшим Иваном. Помнишь, как ты на него взглянул? Помнишь, отчего он впаде в ярость и внезапу умре? Ты видал тогда свои глаза? Какие у тебя они были, у тихонького, словно у ягнёночка, а убили его...
— Ох, — застонал пришедший — помилуй меня... Пощади... Ты всё знаешь...
— Нет, не все, — сказала страшная женщина и, усевшись с ногами в гроб и взяв в руки череп, сказала: «Садись и ты вон там — это место чище того, на котором сидишь ты в ворованной шапке».
Пришедший невольно повиновался и сел на земляную лавочку.
— Нет, не всё я знаю, не дал Бог, — продолжала женщина в саване. — Я вот не знаю, чья это была голова — царская или смердья. Этого я не ведаю.
И, вглядываясь в череп, тихо, но внятно шептала. — Ужом был... Ковчег спас... Это хорошо... После кошкой стал — увидал бесовску мышь в ковчеге — и съел беса с мышью. Помнишь, как ты съел беса с мышью? — вдруг спросила она, обращаясь к пришедшему.
— Не ведаю, матушка святая, прости, ничего не ведаю.
— Не ведаешь. А мышь-то в шапке была, только не в ворованной, а в своей. И шапочка эта попала потом в глупую головушку, и сошла эта глупая головушка в тёмную могилушку, а шапочка на колышке осталася. Некому надеть шапочку. Надо было надеть её Уарушке. Ты знавал Уарушку? — спросила она, помолчав.
— Не знаю, матушка, о каком Уарушке молвишь ты, — сказал пришедший, боясь взглянуть в глаза своей собеседнице.
— А, не знаешь? А глянь мне в глаза, тогда, может, припамятуешь, что когда у царя Иван Васильича родился последний сынок, то нарекли ему имя Уар, понеже рождение ему бысть девятого на десять дня месяца октемврия, когда празднуется память мученика Уара. Рыженький Уарушка... А после нарекли его Митей — Димитрием. В Москве сиверко стало, так Митю свезли в Углич — потепле там, да и орешки растут там. Играл Уарушка орешками, а после в тычки играл. На Уарушке ожерельице жемчужно. А там — ох! Кровушка брызнула через ожерельице... Не стало Уарушки... Нету...
— Нету? — радостно, задыхаясь, спросил пришедший.
— Нету, нету, да вдруг есть! Два Уарушки стало...
— Два?
— Два... А угадай — который настоящий? Тот ли, что в Угличе лежит, тот ли — что в Путивле сидит?
— А ты знаешь, который настоящий?
— На — смотри и угадывай: царский или смердий?
И она подала ему череп. Дрожащими руками он взял холодный костяк.
— Не угадаю, не отличу, — говорил он с трепетом, возвращая череп.
— А! Не отличишь? А кровь царскую от смердьей отличишь?
— Нет, матушка, не отличу.
— А мясо царское от смердьего отличишь?
— Нет, не отличу.
— То-то же... У путивльского Уарушки то же мясцо, что и у углицкого. а у углицкого то же, что и у путивльского... Поди-тко, разбери их.
Пришедший тяжело вздохнул и опустил голову.
— А что, тяжела шапка Уарушкина? — спросила отшельница.
Тот с отчаянием покачал головой.
— А тепла шапочка? — продолжала ужасная женщина. — Ох, горяча она, горяча шапочка ворованная! Горит она у вора на голове, горят и седеют без времени волосы под этой шапочкой. А есть на тебе рубашка? — неожиданно спросила она.
Пришедший не знал, что отвечать, — так поразил его этот вопрос.
— Есть на тебе рубаха-срачица? — повторила женщина.
— Есть...
— Вижу, вижу... И шуба соболья есть, и шапка у тебя горлатна. А ведаешь ты — у всех ли в Российской земле рубахи есть, посконные хоть?
— Не ведаю, матушка.
Женщина, приложив губы к той стороне черепа, где когда-то на черепе этом было ухо, шептала:
— А был некий муж в некоем царстве, силён властию и богачеством. И Божиим изволением, дьявольским же наущением бысть той муж избран на царство. И венча его святитель венцем царствия земного и помаза его помазанием. И умилися духом царь той и, воздев руки горе, возопи к святителю пред лицом всего народа: «Бог свидетель, отче! В царствии моём не будет ни нища, ни убога». И, взяв ворот срачицы своея, рек: «И сию последнюю разделю со всеми...» Знал ты такого царя? — обратилась она к пришедшему.
— Знал, — отвечал тот едва слышно.
— А где ж он ныне?
— Я здесь! — простонал пришедший и упал на колени перед распятием. Голова его упала на грудь, волосы свесились — всё в нём выражало глубокое отчаяние.
Женщина, быстро утерев слезу, скатившуюся на её бледную щёку, тихонько перекрестила стоявшего на коленях Бориса. Это был он.
— Господи! Владыко всесильный! Не вмени мне в суд мои прегрешения... Не за себя молю тя, Отче, — за детей невинных, — шептал несчастный царь московский.
Когда он встал, то увидел, что и женщина стоит в гробе на коленях и молится.
— Святая! Научи меня, настави мя, святая! — с плачем умоляет Борис.
— Не греши, царь, не называй меня святой... Свят-свят-свят Господь Саваоф — един Он свят, — строго сказала отшельница.
— Прости, блаженная! Научи, настави мя...
— Царь московский говорит со мной или раб Божий? — спросила отшельница.
— И царь, и грешник.
— Царству своему и владычеству ты ищешь помощи или душе своей?
— Не могу я отделить себя от царства моего, аки голову от туловища.
— Господь отделит, — строго сказала отшельница. — Видишь ты мою жизнь?
— Вижу... Не житие, а подвижничество.
— А ищет ли твоя душа такого жития?
— Не смею, пока я царь, пока царство моё в опасности обретается. Скажи мне, как мне спасти Русскую землю?
— От кого?
— От злодея, от вора, от самозванца.
Отшельница покачала головой.
— А он от тебя её спасти хочет, — сказала она как бы про себя.
Потом, выйдя из гроба и став лицом к лицу с Борисом, спросила:
