— Сказывай, как перед Богом: ты повелел убить царевича?
— Ни, Господу всевидящу, ни! Несть на мне греха сего.
— Так он сам себе смерть сотвори — на нож пал, в тычки играючи — да?
— Ей-ей, Богу попустившу сие.
— Сам-то ты видел его зарезана?
— Нет, таково было донесение князя Василия Шуйского.
— А ныне Шуйский стоит на первом донесении?
— Стоит, пока я стою над ним, а станет другой — он другое скажет: лукаво сердце Шуйского.
— А что, коли то не он был зарезан, а другой кто?
— То одному Богу ведомо да царице-матери, — покорно отвечал царь.
— А царица-мать жива?
— Жива... На конце языка её седе ныне гибель и спасение Русской земли.
— А где она?
— Здесь, в Новодевичьем.
— Ты видал её?
— Видел — на горе мне.
— Что сказывает она о сыне?
— Сказывает, не царевич-де зарезан был, царевича-де увезли от неё неведомо — из Российской земли за польской рубеж.
— А Василиса Волохова, мамка царевича, жива?
— Не знаю, матушка.
— А кормилица Орина Жданова?
— Не ведаю тако ж.
— А останки того, кого ты за царевича почитаешь, — в Угличе доселе?
— До сего дня в Угличе, матушка.
— Так слушай же, царь: пошли мертвеца воевать с живым.
— Как, матушка? Не разумею я.
— Повели патриарху и всему освящённому собору ехать в Углич и открыть останки того, кого ты за царевича почитаешь. Коли тело его нетленным осталось, так сие будет указанием Божиим, что останки те — мощи мученика. И пошли ты святые мощи на челе войска твоего — да защитит истинный царь московский землю свою от вора. И мощи святые победят рати того, кто похитил имя мученика.
Царь видимо колебался. Отшельница проникла в его душу и сказала:
— А! Ты сам мощей боишься. И он, тот, что в Путивле, мощей же боится.
Борис чувствовал всю безвыходность своего положения и молчал.
— Вижу, вижу... Перед тобой и за тобой яма: коли мощи обретены будут — скажут: Борис убил царевича. Это одна яма, в ню же впадеши. Коли обретены будут тленные останки — скажут: Борис промахнулся — метил в царевича, а угодил неведомо в кого. Это другая яма!
— Что ж я сделаю, Боже! — с отчаянием воскликнул Борис, обращаясь к распятью.
Отшельница, подняв глаза к потолку своей трущобы, торжественно проговорила:
— Нет тебе другого ходу, Борис, царь московский, токмо в яму, юже ископа десница твоя. И глубока яма сия, ох как глубока! Не один в ней сидит путивльский враг твой. Горе великое, горе изыдет из ямы той и на тебя, и на всю Российскую землю. Не станет тебя, не станет путивльского Димитрия, а из ямы той страшной изыдут друзии и приимут на себя имя убиенного. И будет на Русской земле плач и скрежет зубом. И попленят Русскую землю языци иноплеменные, и осквернят они храмы Божии, поругаются над гробницами нашими, не пощадят и праха царей московских. И будут невернии из сосудов священных вино пить, обдерут ризы святые с икон угодников Божиих и самого Господа нашего Иисуса Христа и пречистые Богоматери. И снимут драгие покровы с гробов царей московских, и оденут покровами теми жён своих и детей пришельцы иноземные. И застучат копыта коней их о священную землю кремлёвскую, иде же ходили смиренные стопы святителей Русской земли. И будет ржание конское тамо, иде же гласи молитвеннии ко Господу возносилися. И сметением и калом конским покроются стогны московские, и Красная площадь, и дворы царей московских. И враны дикие российскими телесами питатися имут. И мерзость запустения посетит храмы и домы наши, и святые обители осквернены будут, и чернецы и черницы поруганы даже до последнего поругания. И не будет кому оплакати землю Российскую и сынов и дщерей земли нашея.
Борис лежал перед распятием, и только плечи его вздрагивали.
— И долго будет зиять яма, тобой, о царю, ископанная. О горе, горе тебе, земля Российская! Прииде на тя лихолетье великое. Горе! Горе!
XII. Первые удачи Димитрия
Что же делал тот призрак, который отнял и сон, и спокойствие духа, и уверенность в свои силы, и даже ум Бориса, а теперь уже шатал его трон и отнимал царство — отрывал землю за землёй, город за городом, рать за ратью?
Нет, это уже был не призрак... Да это был и не Гришка Отрепьев.
И польские жолнеры, и рыцари, видавшие на своём веку многое и умевшие отличать всякую птицу по полёту, и лихие донские казаки, для которых лошадиная холка — и колыбель и могила, и усатые запорожцы, умевшие ездить на «портах конях», и московские ратные люди, — все, глядя на этого круглоголового юношу, как он, почти не слезая с боевого коня, носился перед своими, сначала скромными, а потом выраставшими как лавина отрядами, начиная от Самбора до Киева, от Киева до Остра, от Остра до Моравска, до Чернигова, до Новгород-Северска, Путивля, Рыльска, — менее всего могли думать, что в этой обаятельной фигуре кроется московский дьякон-расстрига, Гришка Отрепьев, за которого его выдавал обезумевший от страху Борис. Не расстригин вид, не расстригина осанка, не расстригина речь... Всё в нём величавое, умелое, находчивое, внушительное... В нём — царственная уверенность, в нём всё царское, хоть, может быть, да это и верно — ни капли, ни атома царской крови Грозного не текло в его жилах, наполненных вместо крови ртутью... Надо было большое умение, чтобы сочинить такой экземпляр царевича, какой сочинили неведомые мастера и какого русским мастерам сочинить было бы не в силах... Мастера, большие мастера его выработали, выучили, уверили, что он царевич и посадили на боевого коня — о, очень искусные мастера!
Сильно промахнулся Борис, назвав его расстригой. Вон настоящий расстрига потрукивает на ледащей, на смирной лошадёнке рядом с знакомым нам запорожцем, Куцьком-атаманом, который, взявшись за бока, заливается от смеху:
— Го-го-го-го! Га-га-га-га! От бисова гава! И доси не навчивсь на коневи сидити.
— Ворона, ворона и есть мой Юша-книжник, — замечает и донец Треня, усатый приятель Отрепьева, глядя на своего друга. — А ещё Борис говорит, что ты якобы назвался царевичем... Вот царевич! Да такого царевича и куры московские заклевали бы... А вон того — небось не заклюют... Тебе дай Мефодия Патарийского в руки да хронограф — так ты и Иова-патриарха заткнёшь за пояс, а на коне сидеть не умеешь.
Отрепьев на это только улыбается задумчивой улыбкой.
— Что, видно, в голове-то Настенька-походочка частенька? — шутит Треня.
— А ты постой, вон там на возу что-то читают, — говорит Отрепьев, указывая на толпу мужиков, скучившуюся около воза.
На возу стоит молодой дьячок в лаптях и громко читает:
