Ляпунов даже ногами затопал.
— Прочь, баба! Проваливай! — закричал он.
Баба вскинула на него изумлённые глаза и пошла дальше, бормоча:
— Ишь, сердитый какой... Белены объелся.
— Что ж ты, чёртов сын, молчишь? — накинулся Ляпунов на офеню.
— Да ты кричишь, я и молчу, — спокойно отвечал тот.
— Ну, кто ж под стягом-то?
— Да всё он же — рыженькой Димитрий с бородавкой. Он и есть царевич.
— Так не Гришка Отрепьев?
— Нет, не Гришка... Гришка — это Юшка.
— А тот не Гришка?
— Не Гришка, стало быть.
— Так кто ж?
— А и Бог его ведает.
Ляпунов осмотрелся кругом. Заглянул в палатку.
— Эй! — закричал он. — Десятской!
Из-за шатра вышел рослый ратник с рыжей бородой и крестом на шапке — мясник мясником.
— Взять вот этого да отвести к князю воеводе за приставы, — сказал Ляпунов, указывая на офеню. — Я и сам, чу, непомедля приду.
Офеня сидел на колоде спокойно, как будто дело не его касалось.
— Эй, тётка! Ходь сюда. Неопалимая Купина у нас есть — всякой пожар матушка Неопалимая Купина тушит.
Баба прошла мимо, косо взглянув на Ляпунова.
— Что ж ты смеёшься, собачий сын? — снова вскинулся этот последний на офеню.
— Нету, бояринушка, не смеюсь. И князь-воеводе скажу то же, что твоей милости докладывал.
В это время к палатке приближался кто-то быстрыми шагами, издали делая знаки руками. Это был мужчина средних лет, плечистый, коренастый, лицом напоминавший Ляпунова. Он также одет был ратником. Открытое, загорелое лицо его казалось встревоженным.
— Ты что, Захарушка? — спросил Ляпунов.
— Вести чёрные. Новая беда стряслась над Русской землёй.
— Что ты? Какая ещё беда?
— Царя не стало.
Ляпунов перекрестился. И десятский, и офеня стояли как вкопанные.
— Как! Что ты говоришь?
— Так, Прокушка. Басманов сам вести привёз. И митрополит Исидор с ним прибыл новогородской и весь синклит. Ко кресту пригонять ратных людей.
— Когда ж царя не стало?
— В саму неделю мироносиц. Здоров был, батюшка.
Он отвёл Ляпунова в сторону.
— Дело неладно. Сказывают, царь сам на себя руки наложил.
— Как?
— Зельем отравным. Кровью изошёл...
— Дивны дела... Дивны дела. Да и я тут узнал неисповедимое нечто. Рука Господня, десница Его тяжкая на Русь налегла. Ох, быть беде великой. Узнал я вон от этого...
— От офени-то?
В это время в главном стане послышался вестовой барабанный бой и глухой удар в колокол походной церкви. Мрачно застонал колокол. А в Кромах раздался торжественный звон.
— Чу!.. Ох, страшно... Господь идёт. Пропала матушка Русь... Плачь, земля Русская!
XV. Присяга царских войск Димитрию
Офеня в палатке воеводы большого полка. Палатка напоминает собой обширную киргизскую кибитку или вежу и убрана очень богато — увешана коврами, шитыми убрусами, блестящим оружием и другими походными принадлежностями. Посредине палатки — раздвижной стол на складных ножках с разбросанными на нём свитками, столбцами и отдельными листами бумаги. В серебряной высокой вазе, в форме удлинённой дароносицы, мокнут десятки гусиных, лебединых и орлиных перьев. Массивная бронзовая итальянской работы чернильница изображает свернувшуюся на камне змею с открытой пастью. В пасти этой находятся чернила для подписания памятей, отписок, приказов, наказов, наград и смертных приговоров.
За столом на складных сиденьях сидят главные военачальники царских ратей: молодой Басманов, прославившийся защитой Новгород-Северска от Димитрия неведомого, князь Михайло Катырев-Ростовской, воевода в большом полку, князь Голицын, Василий Васильевич, и князь Михайло Фёдорович Кашин — в правой руке, боярин князь Андрей Андреевич Телятевский да князь Михайло Самсоньевич Туренин — в передовом полку, Замятия Иванович Сабуров да князь Лука Осипович Щербатов — в левой руке, тут же и князь Фёдор Иванович Мстиславский, и окольничий Иван Иванович Годунов, да начальные воеводы рязанского ополчения молодые братья Ляпуновы, Прокопий да Захарий.
Татарский облик Басманова с круглой головой и узкими хитрыми глазами под бархатными бровями, и открытые лица обоих Ляпуновых особенно выделяются из сонма воевод. Басманов смотрит очень молодым человеком, но только энергическое и серьёзное выражение лица как-то съедает его молодость.
Лицо князя Телятевского, толстое, красное, несмотря на свою некрасивость, заставляет вспомнить хорошенькое личико его дочки Оринушки, любимой подружки царевны Ксении, а глаза князя Катырева-Ростовского, заплывшие и потускневшие, никак не могут напомнить его бойкенькой, большеглазой «дурашки-дочушки», княжны Наташеньки, тоже любимицы царевны Ксении.
Офеня стоит перед столом и спокойно встряхивает своими русыми с проседью волосами, поминутно падающими на лоб. Всех этих князей-боярушек, окольничих-воеводушек он знавал и видывал — не впервое: у всех у них во палатушках бывал, иконушки княгинюшкам их да боярыням на золоту казну менивал, Не робкого десятку Ипатушка суздалец-иконник.
— Так ты стоишь на том, что он — не Гришка Отрепьев? — говорит Басманов.
— Отчего не стоять? Стою и стоять буду, как на вот этой на матушке на сырой земле, покуль в неё, матушку, не зароют, жёлтым песком глазыньки не прикроют.
— Он же и благоверного князя Александра Невского «дедушкой» назвал?
— Он же, батюшка боярин.
— Да, промахнулись, промахнулись святой патриарх Иев с покойничком царём — не на ту птицу кречета выпустили: не поймать теперево этого кречета-грамоту — по всей матушке Руси летает.
— А что ж он в Путивле делает? — вновь спрашивает он, немного помолчав и шепнув что-то на ухо князю Катыреву-Ростовскому.
— Царское дело делает: ратных людей обряжает, суды судит, с боярами да панами обедает, с попами разговоры говорит да изменников казнит — всё царское дело делает.
— Почто ж ты в Кромы попал?
— А к атаману Кореле, бояринушка.
— Чего ради?
— По знаемости по прежней: я у него на Дону гащивал, иконы то ж ему менивал, стряпке его — Дуней зовут. И в Кромах менял, да на стяг большой, на плате, Ягорья-Победоносца им написал: с этим стягом, сказывает Корело, и в Москву войду.
Воеводы переглянулись.
— А сказывай, что ты видел в Кромах, да говори без утайки, как на духу, — снова обращается к нему татарский облик Басманова.
