Несколько в стороне стоит кардинал Бернард Мацеевский, а с ним два прелата в богатейшем церковном облачении. За ним — толпа других церковников в блестящих мишурным золотом и серебром стихарях. Светло, парадно, торжественно! Внушительные минуты, внушительное ожидание: эти минуты, может быть, сделают то, что всё Московское царство с его богатствами и неисчислимыми табунами москалей-схизматиков можно будет к рукам прибрать во славу католической церкви и золотой вольности польской. Такая мысль написана на этих лицах, светится в очах.
Вдруг в дверях показалась московская фигура. Кто это? Да это тот подьячий, который, ещё при Борисе, оглашал с Лобного места анафему Гришке Отрепьеву, который потом читал смертный приговор Шуйскому — подьячий или дьяк с орлиным пером за ухом: это — знаменитый дьяк Афанасий Власьев, делец старого закала, вроде дьяка Алмаза Иванова, который мог какое угодно дело запутать так, что его на семи вселенских соборах не распутать, и всякую дьявольскую путаницу распутать, один из тех дьяков-дипломатов, политическое — московское — упрямство которых пушкой прошибить нельзя было. Об этом дьяке Власьеве рассказывали следующее. Ещё при Грозном Власьеву, бывшему тогда не в важных придворных должностях, выпало на долю одно из самых щекотливых тогда дипломатических поручений — встретить какого-то иноземного посла. Тут вся трудность дипломатии заключалась в том, чтоб своим поведением не умалить величия своего царя. Для этого, когда встречают посла хоть бы зимой, в пути, в санях, то достоинство государей требовало, чтоб и приезжий посол, и встречающий его боярин или дьяк вышли из саней и ступили ногами на землю оба в один и тот же момент — ни тот ни секундой не раньше, ни этот ни секундой не позже. Кто раньше касался земли, тот унижал величие своего государя, кто позже — тот возвышал. Хитрый Власьев прибегнул к такой гениальной дипломатической увёртке: когда он съехался с иноземным послом, с каким-то «честнейшего чину рычардом подвязочным», то есть рыцарем — «рычардом» или кавалером ордена подвязки, и когда и этого «рычарда», и продувного Власьева холопи высаживали под руки из саней в один и тот же момент, то «рычард» успел ногами коснуться земли, а бестия Власьев на секунду поджал ноги и подрыгал ими в воздухе, желая показать чужому послу, что дипломатическое поле битвы осталось за ним и он возвысил честь своего государя и народа. Вот Биконсфильд! Этот дипломатический coup d”elat очень понравился Грозному, и Власьев пошёл в гору.
Так вот этот-то Власьев вступил теперь в обручальную палату в сопровождении панов — воеводы серадского Александра Конецпольского и каштеляна гнезненского пана Пржиемского. Он представлял из себя и посла, и особу царя Димитрия, как жениха Марины. За ним холопи несли шёлковый ковёр — подстилку под ноги жениху и невесте.
Власьев, видя, что король сидит в шапке и важно надувшись, сам надулся ещё пуще, так что его московское пузо выпятилось ещё больше, чем королевское, и, таким образом, возвысив величие своего царя превыше величия королишки Жигимонтишки, произнёс словно протодьякон с амвона:
— «Божиею милостию, мы, великий государь цесарь и великий князь Димитрий Иванович всеа Русии самодержец, били челом и просили благословения у матери нашей великой государыни, чтобы она дозволила нам, великому государю, соединиться законным браком, ради потомства нашего цесарского рода, и пожелали мы, великий государь, взять себе супругой, великой государыней в наших православных государствах, дочь сендомирского воеводы Юрия Мнишка, для того — как мы находились в ваших государствах, и пан воевода сендомирский нашему цесарскому величеству оказал великие услуги и усердие и нам, великому государю, служил. И ты бы, король Жигимонт, брат наш и сосед и приятель, поволил бы сендомирскому воеводе и его дочери ехать к нашему цесарскому величеству, и для братской любви сам бы ты, король Жигимонт, был у нашего цесарского величества в Московском государстве».
Высокомерная речь Власьева, видимо, не понравилась королю, но делать было нечего — пришлось уступить московскому медведю. Да и панна королевна надула губки: ей бы так самой хотелось быть на месте этой девчонки Марыски, которая только тем и взяла, что у неё кокетливая рожица да хорошенькие глазки. Вот невидаль! У панны королевны вид величественнее, а какая ножка! В её башмачок входит только полбокала венгржина — а он предпочёл эту девчонку, неотёсанный москаль-галган.
В тот же момент в дверях показалась «эта девчонка». Точно птица белая — именно белой, чистой горлинкой вступала она в это сановитое и родовитое собрание, такая нежная, маленькая, прелестная и с движениями невинного ребёнка, с глазами потупленными, с наклонённой головкой... Власьев так и ахнул и прикипел на месте... Это входил бес, восхитительнейший бесёнок, которому можно прозакладывать жизнь, царства целые, душу свою... Да, это птица белая — в белом алтабасовом платье, обрызганном жемчугами и брильянтами. На восхитительной головке — неоценимая коронка, а от неё нити золотые, жемчужные и брильянтовые скатываются на волосы, чёрные как вороново крыло, и смешиваются с прядями распущенной, роскошной косы, которую даже трудно было поддерживать, как казалось, такой изящной головке и такой нежной шейке... Панна королевна побледнела даже, дух у неё захватило при виде этой прелестнейшей птички — никогда она не казалась так хороша, как в этот роковой момент.
Девчонка взглянула на Власьева — так и осыпала старика рублями и жаром! Нет, это не бес — это ангел чистый, это дитя непорочное. Рядом с ней стала панна королевна — это гусыня рядом с чистой голубицей. Король стал рядом с кардиналом, и оба дулись — вздулся снова и Власьев ради чести великого государя всея Русии. Паны, составлявшие ассистенцию, поместились по бокам. Тут же был и отец Марины: на полном лоснящемся лице его всеми литерами было написано: какова моя цурка! Ведь только у такого отца, как я, и может быть такая восхитительная дочушка.
Как бы отвечая на эту мысль, Власьев обратился к нему с краткой речью и просил благословить дочь в супруги великому государю московскому. Воевода нежно благословил свою цуречку, у которой от волнения задрожали губки, как у ребёнка, собирающегося плакать... «Татуню», — прошептала она тоскливо, как бы предчувствуя, что её ожидает в снежной стороне. К счастью, ничего не предчувствовала бедная девочка. Только маленький алтарный служитель, хорошенький мальчик в длинных ризочках, дёргая за полу своего учителя, пана пробоща, шептал испуганно:
— Ах, пан пробощ, это не панна Марина.
— А кто же, негодиве хлопчишко?
— То святая Цецилия. У неё лучи вокруг головки.
Пан пробощ ущипнул его за ухо и ничего не сказал.
Мальчик был прав — головка Марины, действительно, искрилась лучами от брильянтов, и пан пробощ в глубине души чувствовал, что сам он усерднее бы молился на эту Цецилию, чем на нарисованную.
После Власьева говорил пан канцлер, Лев Санега — Цицерон своего века и своего народа. После него — пан Липский, воевода ленчинский. За ним — кардинал.
— Царь Димитрий, — говорил он с закидыванием в Москву иезуитской удочки, — признательный за благодеяния, оказанные ему в Польше королём и нацией, обращается ныне к его милости королю со своими честными пожеланиями и намерениями, и через тебя, посла своего, просит руки вольной шляхтинки, дочери сенатора знатного происхождения...
