Кардинал при этом украдкой взглянул на панну королевну, которая сдержала невольный вздох и потупилась.
— Хотя выбор царя, — продолжал ловкий иезуит, — и желал бы, может быть, направиться в более высокие сферы.
Пан воевода сендомирский при этих словах так звякнул своей караблей и так «закренцил вонца», что кардинал поперхнулся, а панна королевна вспыхнула. Марина стояла бледная.
— Ах, пан пробощ, какая она хорошенькая, как святая, — снова прошептал мальчик.
— Молчи, паскуденок, — я сам вижу! (И снова щипок за ухо).
— Но царь желает показать свою благодарность пану воеводе и расположение к польской нации, — наладился кардинал. — В нашем королевстве люди вольные. Не новость панам, князьям, королям, монархам, а равно и королям польским искать себе жён в домах вольных шляхетских. Теперь такое благословение осенило Димитрия, великого князя всей Русии.
— Царя и великого князя, — неожиданно поправил его Власьев, так что кардинал снова поперхнулся.
— И вас, — продолжал кардинал, — подданных его царского величества, ибо он заключает союз с королём, государем нашим, и дружбу с королевством нашим и вольными чинами.
— Veni Creator! — торжественно запели церковный гимн и все стали на колени, кроме Власьева и панны королевны.
«Veni Creator» зазвучало в сердце Марины, и две крупные жемчужины выкатились из её глаз.
— Ах, пан пробощ, она плачет...
И мальчик сам заплакал, хотя уже и не получил щипка за свой возглас.
При пении гимна кардинал приблизился к Марине... «Veni Creator... Veni Creator», — колотилось у неё в ушах и сердце. «Да, пришёл он... Пришёл... Ох, страшно».
— Слыши, дщи, и виждь, и приклони ухо твоё, и забуди дом отца твоего, — торжественно говорит кардинал.
«Ох, слышу и вижу я, — шепчет Марина не устами, а сердцем. — Вижу... Но не забуду дом татки моего, никогда не забуду моё золотое детство. Тато, тато. Урсулечка моя... Дольцю бедненький».
Дольцю... Это он стоит в отдалении, бледный, бледный, это князь Корецкий, друг её детства, который мечтал вместе с маленькой Марыней открыть новую Америку и посадить свою Марыню на американский престол. Но увы — Америки новой не нашлось. «Бедный, бедный Дольцю!»
Потом кардинал, следуя обряду обручения, обратился к Власьеву и спросил:
— Не давал ли царь обещания другой невесте, прежде?
— Я почём знаю! Он мне этого не говорил, — обрубил простодушный москаль.
Все рассмеялись. Даже Марина улыбнулась и взглянула на чудака: чудак опять почувствовал, что из глаз панночки посыпались рубли... «Ох, рублём подарила... тысячу рублёв», — думалось старому дипломату.
— Ах, пан пробощ, она улыбнулась, — прошептал мальчик в беленькой ризе и опять получил щипок.
Паны ассистенты объяснили русскому медведю, что пан кардинал спрашивает по форме, по обряду — не обещал ли царь кому другому.
— Коли б кому обещал, так бы меня сюда не прислал! — Отрезал медведь и опять всех развеселил своим простодушием.
Тогда кардинал, обращаясь к нему, сказал:
— Говори за мной, посол, — и начал говорить по-латыни.
Власьев повторял за ним и с такой удивительной правильностью, с таким знанием латинского языка, что паны рты разинули от изумления.
— А! Пшекленты москаль! Только притворяется простачком, а язык Горациуша прекрасно знает, — шептали они, поглядывая на продувного москаля.
А москаль, показав, что он отлично знает латинский язык, остановил кардинала и сказал:
— Панне Марине имею говорить я, а не ваша милость.
Потом чистым латинским языком проговорил Марине обещание от имени царя.
Затем кардинал потребовал обыкновенного обмена колец. Власьев, вынув из коробочки перстень с огромнейшим алмазом, величиной в крупную вишню, подал кардиналу. Алмаз молнией блеснул в очи панов. У панны королевны даже ресницы дрогнули при виде такого чудовища, а маленький церковник только мог пропищать:
— Ах, пан пробощ! Глазам больно...
Кардинал надел чудовище-перстень на пальчик Марины.
— Ах, пан пробощ, какой пальчик!
Когда кардинал, сняв с пальчика Марины её перстенёк, хотел было надеть его на толстый, обрубковатый палец Власьева, этот последний с ужасом отдёрнул свою руку, словно от раскалённого железа. Этим продувной москаль хотел тонко дать заметить панам, что его царь — такое высочайшее лицо, что до перстня его невесты он не смеет дотронуться голой рукой, а не то, что позволить надеть его на свою грубую, холопскую лапищу. Напротив, он взял перстень Марины через платок, как что-то ядовитое для него, жгучее, и бережно спрятал в другую коробочку. Точно так же Власьев протестовал, когда кардинал хотел, в силу обряда, связывать руку Марины с рукой посла: он потребовал, чтобы ему подали особый платок и только тогда, когда плотно обмотал им свою руку, осмелился слегка дотронуться до руки царской невесты. Да и что это была за ручка! Власьеву казалось, что она тотчас же, словно сахарная, растает в его горячей и потной ручище.
Обряд обручения кончился, и собрание двинулось в столовую залу к обеду. За московским послом сорок царских слуг-дворян несли чуть ли не сорок сороков подарков от царя невесте и её отцу. Что за подарки! Какое богатство золота и драгоценностей! — и всё это ради вон того милого, грустного личика девушки, которую видимо тяготила эта показная обрядность и которой сердце, как неосторожно тронутая стрелка компаса, трепетно билось между нордом и зюйдом, не зная, на чём остановиться... Но север, суровый, неприветливый, тянул могучее юга, мягкого, податливого... Паны и пани ахают над подарками, а она глянет на какую-нибудь редкость, чудовищную драгоценность, для неё предназначенную, глянет мельком, зарумянятся, потупит глаза и перенесёт их то на своего татка, то на Урсулу, то на Власьева, которого от этих добрых детских взглядов постоянно в жар бросало... «Уж и буркалы ж какие! Недаром завоевали Московское царство буркалы эти девичьи...»
Приём подарков кончился. Собрание — за обеденными столами. На первом месте — король, вправо от него — Марина, влево — панна королевна и королевич Владислав. Напротив — кардинал и папский нунций.
Власьев — рядом с Мариной. Но какого стоило труда посадить его рядом! Он шёл к своему почётному месту словно на виселицу. Он затирался как вол.
— Не пристало холопу сидеть рядом с царской невестой, — твердил он.
Но его усадили-таки. И зато какой трепет изображал он на своём плутоватом лице, показывая, что боится, как бы ненароком не прикоснуться своей холопской одеждой к одежде будущей царицы. В продолжение бесконечного обеда он не прикоснулся ни к одному блюду.
— Что значит, что господин посол ничего не кушает? — спросил король чрез пана Войну.
— Не годится холопу есть с государями, — отвечал лукавый старик.
