— Что, взяли, вертоусы? — самодовольно заметил Охотный ряд.
— Так их, поджарых! — подтвердил и Обжорный ряд.
Басманов поскакал в крепость для каких-то переговоров: он повёз от царя приказание — не очень упорно защищаться, чтоб не вышло в самом деле драки. Мстиславский должен был повиноваться и укротить воинственный пыл стрельцов и других ратных людей.
Снова приступ — снова тучи комьев. Осаждённые подались... По приказу.
— Братцы! Наших бьют! — завопил Охотный ряд.
— Не давай, робята, наших в обиду! — орёт Обжорный ряд.
— Валяй их, вертоусов латинских!
— Немцы, я видела, со снегом камни метали, — вмешалась баба.
— Бей их, гусыниных детей! — раздаются крики.
И многим гусыниным сынам досталось-таки от московских снежков.
Как бы то ни было, крепость была взята немцами, поляками и казаками. Так было угодно царю. Он поступил тут бестактно, не желая никого обидеть и, напротив, желая сблизить русский народ с иностранцами, он все силы употреблял, чтоб выставить напоказ все лучшие стороны последних, но русские были обижены этой бестактностью юного, пылкого монарха, как он невольно обижал их и в других случаях: что для него казалось глупостью, предрассудком, закоснелостью, то именно и было дорого москвичам.
Шуйский всё это видел и всё взвешивал на своих аптекарских весах. Молодой, увлекающийся царь простил его, воротил из Вятки, куда он отвезён был прямо от плахи, с Красной площади, и где пробыл всего до октября, мало того, веруя в честность и искренность людей — качества, которыми, к удивлению, наделила природа этого неразгаданного человека необыкновенно щедро, качества истинно рыцарские, положительно поражающие в этом таинственном, точно с неба свалившемся существе, — веруя исключительно в добрые начала и великодушно прощая злые, — Димитрий возвратил Шуйскому всё своё доверие.
И вот сидит этот убелённый коварством Васюта в своих богатых палатах, вечером, после взятия Димитрием ледяной крепости, и обводит своими лукавыми глазами собравшихся у него гостей. Тут и братцы его Димитрий и Иван Шуйские, слабые копии своего братца Васюты. Тут и Голицын князь и Василий Васильевич, и Михайло Игнатьевич Татищев, и князь Куракин, и Гермоген казанский. Тут и некоторые из стрелецких голов, сотников и пятидесятников. Торчит и почтенная борода купчины Конева с серьгой в ухе.
— Что, Гриша, у тебя фонарь-от под глазом? Али не светло ноне стало в Москве, что московские люди с фонарями под глазами стали ходить, — ехидно обращается Васюта к сотнику стрелецкому, дворянину Григорию Валуеву. — Ишь фонарище какой.
— Да это Литва проклятая, — нехотя отвечает Валуев.
— Как, Литва, Гриша? — допытывается Васюта с умыслом, хотя знает, в чём дело. — Коли ты напоролся на польские вонсы — ишь, они у них, словно поросячьи хвосты, винтом закручены.
— Это ноне, как потешную крепость царь брал, так один литовец угодил мне камнем замест снегу.
— И ты ему вонсы его не выдрал?
— Царь не велел.
Такими и подобными шпильками Шуйский подготовлял то, что ему нужно было.
— А ты, Фёдор, почто бороду не сбрил после польской харкотины? — шпигует он Конева.
— За что брить святой волос? — пробурчал Конев.
— А коли его опоганили?
— Ну, после освятили.
— Как освятили?
— Знамо как — водой святой. Ведь, коли кошку дохлую али собаку вкинут в колодец да тем его опоганят, так после, вынявши падаль, снова крестят и святят колодец. Так и бороду мне отец Терентий освятил и окропил.
— Так-то так, — продолжал Шуйский. — А вот коли в Русскую землю, в Москву-матушку, в сей кладезь православия набросали падали — кошек да псов дохлых, папежской да лютеранской ереси, — так от этой падали уж не откропить нам — не очистить земли Российской. А кто причиной?
— Царь, — угрюмо отвечал Гермоген казанский.
— Истинно глаголешь, отец святой, — поддакивал Васюта. — Да, отцы и братия, — наводил он на своё. — Попутал нас нечистый за грехи наши. Мы вон думали, что спасёмся от Бориса, коли признаем царевичем расстригу. Онде всё ж наш, православной, знает истовый крест и не даёт в обиду правой веры и обычаев наших. Ан мы обманулись — обошёл нас еретик. Какой он царь? Какое в нём достоинство, коли он с шутами-скоморохами да сопельщиками тешится, сам аки Иродиада-плясавица пляшет и хари надевает? Это не царь, а скоморох.
— Уж что и говорить, коли хари надевает, — снова вставил богословское замечание купчина. — За это на том свете черти наденут на него огненную железную харю.
— Жупелом его ерихонским! — не утерпел и пятидесятник стрелецкий.
— Жупелом, точно, жупелом, — подтвердил Шуйский, подлаживаясь под стрельцов. — Он не русский царь, а польский: больше любит иноземцев, чем русских, о церкви Божией не радеет, позволяет еретикам некрещенным с собаками в церковь ходить, не соблюдает постов, ходит в иноземном платье, обижает духовный чин, посягает, аки тать, на достояние святых монастырей... Вон арбатских попов выгнал на улицу, как непотребных каких, а домы их немцам отдал. Чем эта нечисть лучше иереев Божиих? А ему нелюбы они, потому водится с латинами проклятыми да с люторами-нехристями, пьёт-ест с ними из одной чашки, как пёс со свинией, да ещё топерево и женится на нечести, на еретичке — на литовской девке Маришке. Али это не бесчестье всем нашим московским девицам? Али бы у нас ему не нашлось из честного боярского дома невесты и породистее, и телом дебелее, и станом потолще, и лицом краше этой польской выхухоли? А что будет, как он женится на ней, на еретичке! Польский король Жигимонтишка станет помыкать нами, аки своими холопями: мы попадём в неволю к Литве — а вон она, проклятая, как вонсы закренцила, какими велькими бутами по нашей земле стучит: «Наша-де будет!» Теперь он хочет, в угоду Жигимонту, воевать со свейской землёй, послал уж в Новгород мосты мостить, да он ещё и крымских татар задирает и с турками воевать хочет. Так он нас вконец разорит. Наша кровь будет литься, наша казна ухнет — а ему что! Это не его, а наше. Доселе он в Киеве милостыней жил, под заборами спал, так ему не в диковинку будет и всю Русь спустить. Это проходимец, бродяга, не помнящий родства, овца без стада! А он у нас царь! Срам, срам, срам! Мы скоро станем притчею во языцех... Царя из-под забора взяли! Да пусть и это не беда: из Руси-матушки хоть жилы вымотай, а она всё будет жить — двужильная... Вот вера-то святая погибнет, церкви в костёлы да в капища перевернутся, вместо иереев в храмах латинские собаки будут выть, да скоморохи на сопелях, да на гудках играть станут... Вот оно где горе-то великое. Оле, оле, окаянным нам!
Гермоген вскочил и застучал своим посохом так сильно, что Шуйский струсил: ему почудилось, что это встал из гроба Грозный и застучал своим железным посохом: «Васютка Шуенин! В синодик хочешь!»
— Так прикажи, князь, мы из него самого биток сделаем, — лаконично заявляет Валуев с фонарём под глазом.
