W kazdym czasie,
Так w szcensciu, jako i w nieszczensciu.
И содрогается на синеве неба тень Грозного от этого торжественного гимна. О, кто же она, эта царица новая?
Полячка! Еретичка! А кто же царь на моей Москве? Где Федька, где Мишка царевичи? Али и их уж нет? Али Андрюшка Курбский сидит на моём престоле, держит моё скифетро, носит барму и шапку Мономахову на своей холопской голове? О! Бесы, аспиды, василиски! Я вас! Я опять приду к вам — стережитесь, стережитесь, черви пресмыкающиеся!
А звон-то колокольный! А крики народные! Осатанела Москва от безумия.
Поезд останавливается в Кремле, у Вознесенского монастыря. И белое трепетное облачко висит над самым монастырём.
— Ох! Господи! Что это такое? Владычица! — с испугом говорит офеня-иконник, поглядывая на небо и крестясь испуганно.
— Что ты? Чего испужался? — спрашивает его Конев, стоя с ним рядом в толпе.
— Знамение Божие! Ох, святитель!
— Да где ты знамение-то видишь?
— А вон на небе... Во облаце... Видишь?
— Вижу... Что ж там?
— Да облик-то чей? Али не видишь? Не познаешь?..
— Не вижу облика... Облачко махонькое...
— Ох, не облачко... Сам царь покойник — грозен батюшка Иван Васильевич.
Конев всматривается.
— А и впрямь он, родной... Ну, живёхонек, — шепчет он с испугом.
— Он... Он... Истинно он... Это его душенька с неба сошла поближе — поглядеть на сынка-то, на молодого царя, на Митрей Иваныча, и благословить его.
— Полно, так ли? — недоверчиво замечает Конев.
— Почто не так? Знамо, сынок-от посягает в брак, ну, батюшка-то родимый и хочет благословить.
— А клюку поди не видишь? У его вон в руке-то клюка железна — посох. А это не к добру.
— Сохрани Бог, отврати.
Марина выходит из каптаны, поддерживаемая отцом и Мстиславским. Урсулу поддерживает дьяк Власьев. Марина всходит на ступеньки крыльца под звон всех московских колоколов — окна монастырские дрожат от этого звона, воздух содрогается, птицы мечутся в испуге...
Из монастыря выходит мать — царица Мария, ныне старица Марфа, чтоб принять свою дорогую невестушку. Что написано на лице у старицы Марфы — этого никто не прочитает.
Белое облачко так и затрепетало. «Ох, это Марьюшка моя, царица Марья... Ох, да какая же она стала старая, скверная... Гриб грибом... Мухомор эдакой... Господи! А я-то какой... И костей поди не осталось во гробу... Одна тлень — мерзость запустения да затхлость могильная... О, где же моё царское величие, моя красота, молодость моя?.. Отдайте мне жизнь мою — пусть я буду смердом последним, только бы жить, жить, жить!..»
И облачко распалось. Москвичи с удивлением посмотрели на небо — солнце горит, на небе ни облачка, а как будто дождик брызнул... Власьев схватился за лысину: «Что за диво! Откуда это дождь — вот чудо невиданное».
— Пропало облачко, — говорит офеня, крестясь.
— Пропало, исчезе яко дым, — вторит Конев.
— Не дым, а слезой сошло на землю — на Русь святую.
— К худу, ох, к худу знамение сие.
XXV. Смерть в очи глянула
Как ни было воображение Марины настроено на что-то необычайное, фантастическое, но то, что она видела в течение последних дней, особенно со вступления в Москву, — этот какой-то сказочный мир, эти богатства, какие-то подавляющие, гнетущие, всё это в каких-то невиданных формах и в размерах, каких представить себе нельзя было, эта поражающая громадность всего, начиная от колокола, который ревёт где-то над её ухом и пугает её, и кончая золотой солонницей, величиной в ведро, которую поднесли ей на хлебе, величиной с колесо, эти стены, эти люди, это море голов, колыхавшихся вокруг неё, — всё это скомкало в ни во что её прежние представления, захлеснуло её каким-то могучим валом и унесло в неведомое море, разбило, утопило, разбросав в стороны, как щепки, её мысли, её чувства... А он не потерялся в этом омуте — он взял в свои руки всё, — всё это страшное царство, этих страшных людей, и её самое взял, её душу, её волю...
Но... И Марина почувствовала словно кусок льду у сердца... Он не только взял её, Марину, но и ту... Ту, неведомую ей, но ненавистную... Эту татарку... Дочь этого царя-татарина, царя-узурпатора, эту противную дочь Бориса... Он к ней прикасался, к этой татарке, её ласкал... Ксения... Какое холопское имя...
— Ах! Марыня, как долго он не является к своей невесте с утреннею визигою, — говорит Урсула на другой день, утром, после въезда Марины в Москву.
Марина и её свита ночевали в Вознесенском монастыре, в особо отведённых им и богато убранных покоях, рядом с покоями царицы-матери.
— Панна цезарина и не ожидает так рано его величество, — отвечает за Марину пани Тарлова, старосцина сохачевская, догадывающаяся, что невесте что-то не по себе. — Пан воевода говорит, что царь собирается принимать великих послов Речи Посполитой и потому занят теперь государственными делами.
— А всё же! — возражает нетерпеливая Урсула. — Мы только вчера приехали, а уж он забывает нас.
— Он не в Самборе, моя милая, — старается остановить болтунью пани Тарлова. Она видела, что разговор этот производит неприятное впечатление на Марину. — От его воли зависит жизнь миллионов: он всё сам должен решать в таком громадном царстве.
В это время доложили, что от царя прислан великий канцлер, дьяк Афанасий Иванович Власьев, видеть её высочество, панну цезарину, и узнать о её здоровье. Искры брызнули из глаз Марины, и она потупилась.
Власьев вошёл, низко поклонился Марине и сказал:
— Наияснейшая и великая государыня цесаревна и великая княгиня Марина Юрьевна всеа Русии! Наияснейший и непобедимый самодержец великий государь Димитрий Иванович, Божиею милостию цесарь и великий князь всеа Русии, указал спросить тебя о здоровье и способно ли тебе будет принять великого государя на пару слов?
— Милостию Божиею я здорова и буду рада видеть государя, — коротко отвечала Марина, скрывая блеск глаз.
Власьев вышел. Урсула не вытерпела и захлопала от радости в ладоши, а пани Тарлова только покачала головою.
— Мы должны оставить панну цезаревну, — сказала она. — Мы не смеем здесь быть.
— Вот ещё! — возражала Урсула. — Хоть бы в щёлочку посмотреть, как он будет объясняться в любви. Ах, как смешно должно быть: в короне — и на коленях!
Они вышли. Марина осталась одна и нервно мяла в руках батистовый платок с гербом Мнишков... Царь не заставил себя ждать. Он вошёл быстро и на мгновение остановился. Как ни коротко было это мгновение, но Марина успела скользнуть своими глазами по его глазам, которые напомнили ей не те глаза, что она видела когда-то у гнезда горлинки, а те, что смотрели на неё из-за голов алебардщиков и стрельцов. Её поразил и костюм царя: красный бархатный опашень, усаженный жемчугом и опушённый соболем, из-под опашня виден был край бархатного кафтана, тоже залитого жемчугом, с двуглавыми орлами и коронами, в руке шапка с пером и блестящей запоной, красные бархатные же сапоги звякают золотыми подковками... Не он... Не тот... Хоть всё он же, тот же...
