— Панна Марина-цезарина! Я исполнил своё обещание, данное панне у гнезда горлинки, — быстро проговорил он, подходя к девушке. — Я добыл престол моих предков моим мужеством. За панной цезариной очередь — исполнить своё слово.
— И я своё исполнила, государь: я отдала вам свою руку, — отвечала Марина, не глядя на него.
Что-то такое звучало в её голосе, как будто что-то режущее, холодное, — и Димитрий невольно отшатнулся. Широкие ноздри его расширились, как бы силясь забрать в грудь больше воздуха.
— Но, панна Марина, я имею, кажется, право надеяться на большее? — сказал он сдержанно.
— На что же, государь? — был ответ.
— На сердце панны Марины...
— Руку мою, ваше величество, вы завоевали мужеством. Недостаточно одного мужества, чтобы победить сердце женщины.
Словно гальванический ток прошёл по телу Димитрия. Перо на шапке, которую он держал левой рукой, задрожало — ток через сердце прошёл к оконечностям.
— Что же для этого нужно, панна Марина? — спросил он ещё более сдержанно, ещё тише.
— Сердце, такое же верное, как то, которое ваше величество желали бы победить.
— Такое сердце и бьётся в моей груди, панна цезарина.
— Сердце женщины, ваше величество, прозорливее ума и сердца мужчины и царя...
Она говорила всё это ровно, словно отчеканивая каждое своё серебряное слово. Это была уже не девочка, не та, что кормила горлинок рисовой кашкой. Это был какой-то мрамор — от него и веяло холодом.
— Панна цезарина! Что с вами? Я не понимаю вас, — быстро заговорил Димитрий, стараясь взять девушку за руку, которую она отвела в сторону.
— Ваше величество! Можно управлять целыми царствами, когда подданные верны своему государю, но не так легко управлять сердцем женщины: там подданные должны быть верны государю, здесь государь должен быть верен (это слово Марина подчеркнула голосом) тому, кого он желает иметь своим подданным — сердцу женщины и ей самой...
Димитрий догадался. Ему чувствовалось, что он краснеет — краснеет в первый раз в жизни. «Ксения... Бедная... Что-то она?»
— Панна Марина, на все мои письма вы не удостоили меня ни одним словом ответа. Я тосковал по вас... Я гонца за гонцом гнал с письмами к вам, для вас я забывал управление моим государством... А вы не вспомнили обо мне ни разу.
— Вы этого не можете знать, ваше величество. Если бы я не помнила вас, я не была бы здесь.
— Марина! Звезда моя! — заговорил он страстно.
— Ваше величество говорили мне это и в Самборе, в парке...
— Я повторяю.
— Ничто в жизни не повторяется.
Мрамор, гранит, пень какой-то, а не девушка! Нет, это укушенная женщина, укушенная за сердце.
— Марина! Царица моя! В это первое свидание после целого года разлуки! Я не узнаю вас!
— Забглли... Отвыкли...
Димитрий не выдержал. Он упал на колени, так что звякнули золотые подковки. Шапка с пером отлетела в сторону.
— Марина! Жизнь моя! Сердце моё! Царство моё! — И он схватил её за край платья, припал к нему губами. — Ты моя! Я умру здесь...
— Встаньте, Димитрий, — я ещё не царица, — говорила девушка несколько ласковее, поднимая его. — Коронованной голове неприлично быть у ног простой девушки.
Он хотел обнять её — она отстранилась.
— О, гордая полячка! Ты не хочешь дать мне поцелуя...
— Царь может получить его только от царицы. Не забывайте, что я должна быть «женою Цезаря!»
Димитрий был окончательно ошеломлён: Марина взяла его руку и поцеловала!
— А теперь, до свидания, ваше величество. Я иду к тому, кто выше вас, кто дал вам корону: я иду молиться Ему о вашем здоровье.
И она вышла.
Заряженным сидит Димитрий на троне в золотой палате после первого свидания с Мариной. «А! Гордые полячишки! Я осажу вас... Я собью с вас гонор. Вы у меня и её подстроили — так я покажу вам себя!»
Обаятелен вид неразгаданного проходимца на троне. Трон — весь из чеканенного серебра, точно оклад на гигантском образе, так и отливает блестящим инеем. Над троном балдахин из четырёх громадных щитов, таких же блестящих, расположенных в виде креста. На щитах золотой шар, а на нём двуглавый орёл, золотыми когтями впившийся в этот золотой арбуз-державу и разинувший два золотых рта с золотыми языками и с золотыми коронами на обеих головах — так, кажется, и готов броситься на врагов Русской земли, заклевать их золотыми клювами, растерзать золотыми когтями... Над спинкой трона икона Богородицы в кованом золотом окладе, испещрённом дорогими камнями. Балдахин поддерживается колоннами, как сень над церковным алтарём, а от щитов спадают вниз змеи — нити из жемчуга и драгоценных камней — и всё это массивно, тяжело, величественно: виднеются алмазы в грецкий орех!.. У колонн два гигантских, серебряных, до половины вызолоченных льва — они держат золочёные на серебряных ногах подсвечники, а на подсвечниках — грифы: один держит кубок, другой — меч. Мир и война, жизнь и смерть, пир и разрушение.
По сторонам трона стоят четверо рынд — неподвижны, как мраморные статуи, и только молодые, почти детские лица, и живые глаза изобличают, что это живые люди, царские телохранители: рынды в высоких меховых шапках, в длинных белых одеждах и белых сапогах, со стальными блестящими бердышами в руках. Плечи и груди их крестообразно обвиваются золотыми цепями.
По левую сторону царя стоит великий мечник, юный князь Михайло Васильевич Скопин-Шуйский. На нём кафтан темно-каштанового цвета с золотыми цветами, подбитый золотом. В обеих руках — обнажённый царский меч с богатейшей рукоятью, на которой блестит золотой крест. Крест и нож — как это совместимо? Но так должно быть. Тут же стоит молодой стряпчий, Власьев, сын великого дипломата, дрыгавшего по аеру ногами ради его, государевой, чести и славы. Власьев держит царский платок — ради его, государевой, нужды.
Сам царь одет в белые ризы, сверху донизу залитые жемчугами и чудовищными камнями. На шее — отложное ожерелье, унизанное алмазами и рубинами, так и ломит, кажется, молодую, здоровую шею проходимца. На груди у проходимца — большой яхонтовый крест на кованой золотой цепи. В правой руке проходимца — скипетр — «скифетро» — дрожит оно немножко — заряжен проходимец. На круглой голове проходимца плотно сидит массивный царский венец... О, проходимец! Проходимец! Какая мать тебя выродила, на чьих грудях вспоилось такое удивительное детище! Молодое лицо подёргивается. Глаза немножко стоячие, словно бы остекленели. Настоящая икона в ризе, а не человек. Нет, не икона: словно бы от нетерпения, он попеременно берёт в правую белую с веснушками руку то «скифетро», то государственное «яблоко» с крестом — державу... Целое царство в руке, и он, подержав его, нетерпеливо передаёт в руки Шуйскому — страшному Шуйскому, Василию, который стоит, аки агнец кроткий. Это не тот Димитрий, что сейчас только ползал у ног девушки... О, девичьи ноги! Чья голова не склонялась перед вами?
