Отрепьев продолжал качать головой, с грустной улыбкой глядя на своего друга.
— Эх, Треня, Треня! Ты остался всё тем же, каким был: аки сокол, реешь думами по поднебесью, — и легче тебе оттого. Когда-то ты загадывал гроб Господень достать, как раньше того искал жар-птицу да царевну Несмеяну.
— Что ж, Юша, царевну-то я нашёл: чем Оксинья Борисовна не Несмеяна-царевна?
— Да ты-то, Треня, не царевич.
— Не царевич, а буду индийским царём!
Отрепьев встал и, положив руки на курчавую голову друга, тихо проговорил:
— Да ниспошлёт Господь Бог свою благодать на эту хорошую голову! Думай, Треня, об индийском царстве, ищи его, и ты обрящешь царствие Божие — душу свою соблюдеши в чистоте и в вере. Никогда в жизни не ищи малого, а ищи великого — и найдёшь великое.
— Буду искать, и Бог мне поможет найти, — сказал Треня, глубоко растроганный. — И ударю я тогда челом всем индийским царством царю московскому Димитрию Ивановичу всеа Русии.
Хотя мечтатели и сознавали смутно, что около Димитрия творится что-то неладное, однако они и не подозревали той глубины пропасти, которую успела тайно выкопать под их юным царём лопата лукавого Шуйского, а лопата эта под корень копала дерево, которое, казалось, пускало глубокие корни в московскую почву.
В этот самый вечер, когда Треня мечтал об индийском царстве и об индийской царице Ксении, а Отрепьев, по сказке французина Якова Маргаритова, мечтал пройти на нижнюю половину земли, за великий океан, и когда Димитрий пировал в покоях царицы в обстановке, перенёсшей поляков во дворец их короля (так всё устроено было «по-польску»), — в эти самые часы вот что творилось в богатых палатах Шуйского, именно со вторника на середу.
В уединённом покое, скорее похожем на образную, чем на жилую комнату, происходит тайное совещание соумышленников Шуйского. Тут — высшие бояре Московского царства: старейший всех родом, но не заслугами, недалёкий князь Мстиславский, постоянно повторявший последние слова Шуйского, Шуйский с братьями Димитрием и Иваном, князь Василий Голицын, с братьями, тут виднеется и грубое, дубоватое лицо Михайлы Татищева, и орлиный нос Григория Валуева, и плешивая голова дьяка Тимофея Осипова, великого постника и святоши, который даже сахар считал скоромным на том основании, что его будто бы пропускают для очистки чрез жжёные кости, и который раз каялся попу в том, что в пост оскоромился, по забывчивости взяв в рот зубочистку из гусиного пера (тут он находил двойной грех: перо гусиное скоромно само по себе, ибо гусь — скоромное, а зубочистка скоромна потому ещё, что он на сырной неделе, после рыбного кушанья, ковырял этой зубочисткой в зубах), тут же серебрится и седая борода купчины Конева с серьгой в ухе, тут и некоторые из стрелецких голов, которых Димитрий отправлял в Елец для предстоящего похода Доном на Азов, сотники и пятидесятники... Все слушают Шуйского, который говорит медленно, но с необыкновенным для него воодушевлением, — а Мстиславский, как сорока, повторяет его последние слова.
— Припомните, князи, бояре думные, гостиные и ратные люди лучшие! Ещё в прошлом году я говорил, что царствует у нас не сын царя Ивана Васильевича, — и за то мало головы не потерял. Тогда Москва меня не поддержала.
— Москва не поддержала — это точно, — повторял последнюю фразу Мстиславский.
— Что ж! Пущай бы он был не настоящий царевич да человек хороший, а то видите сами, что это за человек, до чего он доходит. Женился на польке — и возложил на неё венец. Некрещёную девку ввёл в церковь и причастил! Роздал казну русскую польским людям — отдаст им и нас в неволю!
— Отдаст, отдаст в неволю, — глупо повторяет Мстиславский.
— Уж и топерево поляки делают с нами что похотят — грабят нас, ругаются над нами, насилуют женщин, оскверняют святыни. Теперь собираются за город с нарядом и с оружием ради якобы воинской потехи, а доподлинно затем, чтоб нас всех, лучших людей, извести и забрать Москву в свои руки. А там придёт из Польши большая рать — и тогда поработят всю Русскую землю, искоренят нашу веру, разорят церкви Божии.
— Разорят, это точно, что разорят, — повторяет Мстиславский.
— Князи и бояре и все лучшие люди! Помните моё слово: буде мы не срубим сие пагубное древо в летораслии, то оно вырастет до небес и под ним Московское государство погибнет до конца! Погибнет — и наши малые детки, подымаючи ручки в колыбелках своих к небу, будут плакать с воплем великим и жаловаться Отцу небесному на отцов своих земных за то, что они в пору не отвратили беды неминучей. Возьмём же топор и срубим древо погибельное — либо нам погубить злодея с польскими людьми, либо самим загинути. Пока их немного, а нас много, и они пьянствуют, ничего не подозревая, — теперь мы должны собраться и в одну ночь выгубить их. Готовьте топоры! Точите, топоры, братцы!
— Точите, точите, братцы, — повторяет Мстиславский.
— Они наточены, наточены остро, на шеи еретицкие! — отзывается всё собрание. — Веди нас, князь Василий Иванович!
— Ради веры православной я принимаю начальство, — говорит лисица, превращающаяся в волка. — Идите и подбирайте людей. Ночью, с пятницы на субботу, чтобы были помечены крестом дома, где живут поляки. Рано утром, в субботу, когда заговорит набатный колокол, пускай все бегут, и кричат, якобы поляки хотят убить царя и думных людей, и Москву взять в свою волю. Пускай кричат так по всем улицам. Когда народ бросится на поляков, мы тем временем, якобы спасаючи царя, бросимся в Кремль и... Покончим с еретиком. Если наше дело пропадёт, пропадём и мы, купим себе венец непобедимый и жизнь вечную, а не пропадём — так вера православная будет спасена навеки!
— Аминь! — мрачно произнёс Гермоген, митрополит казанский.
— Благослови, владыко, на святое дело, — сказал Шуйский.
Все встали и наклонили головы. Гермоген взял со стола крест и, трижды осенив им наклонённые головы заговорщиков, передал этот крест Шуйскому, говоря:
— Буди благословен путь ваш! Идите на дело святое за сим крестом — Христос будет впереди вас. Аминь...
XXVIII. «Спи, спи, русская земля!»
Прошёл ещё день. Поляки ликовали. С великой торжественностью и великой пышностью справили они в четверг «боске цяло». Им казалось, что вольная, счастливая, блестящая Польша переселилась в хмурую, холодную, хлопскую Московию и согрела её своею вольностью, осветила своим блеском, оживила мелодией польской речи, польской песни...
Ксёндз Помасский был так величествен во время богослужения, особенно, когда, благословляя царицу Марину, на голове которой горела бриллиантовая коронка, он говорил:
— Благословенная из благословенных дщерей святой матери нашей, церкви апостольской, великая царица московская! Над коронованной главой твоей блестят лучи славы бессмертной — это святая непорочная Дева Мария осеняет своей божественной дланью. Она через божественного Сына своего возвела род человеческий от смерти к жизни, вывела из геенны огненной: ты выводишь народ московский из мрака неведения, варварства и рабства к свету истинной веры и просвещения. И будет имя твоё славно и честно из века в век: оно станет наряду с именами первых апостолов, и цари земные придут и поклонятся тебе... О, Самбор! Ты будешь новым Назаретом.
